Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 152

Завилась дороженька их судьбы.

Пока ж в Сибирь, в стольный град Тоболесск!

Дни радостно бежали навстречу. И воскресенье это родилось с солнышком. Тихий ветерок ласкал короткие, едва распустившиеся листочки берёз, гладил изумрудную молодь хлебов, играл косами Алёны. Вокруг кипела весёлая, безудержная жизнь, улыбались ей люди, кивали добрыми мордами лошади, и солнце взошло таким добрым, такими добрыми и улыбчивыми бывают младенцы. Никто в мире не посмел бы сейчас помыслить, что солнце древнее, как древен мир. Солнце только что родилось, только что вскарабкалось ввысь и покатилось по синему безоблачному небу, не страшась головокружительной высоты. Так вот и дитя топочет по земле, часто-часто перебирая пухлыми ножонками. Земля бережёт его, ведёт по шелковистой мураве к лепетуньям берёзам, к полю, на котором только что взошла рожь.

– Топай, малыш, топай!

И он топает, и ничегошеньки не боится. Чего ж бояться, ежели его хранит сама матерь земля? Она и дедов его хранит. Только те своё оттопали: кому век вышел, кого пуля уговорила прилечь... Человек доверился ей и прилёг... ненадолго, наверно, пока близкие держат его в памяти. Близкие вымрут, тогда и подыматься не стоит.

Так вот и небо качает в синих своих волнах шаловливый оранжевый шарик, тому потешно: вроде и устойчив мир, и зыбок. Ещё не думает дитя о будущем, ни о ком, ни о чём не печалится.

Утро.

Мир чист и светел. Лишь донимают ранние комары. Да что они сибирянам! Наши-то породистей! Иной как шваркнет своим проволочным хоботом – нос на сторону ведёт. Здешние – мелочь по сравнению с сибирскими, недоросли какие-то. И поют не по-нашему. А вот жаворонки – чудо! Однако Никите с Алёной не до них. Милуются всю дорогу. Зато Ремез, от московских забот отдыхая, внимает всему живому. Качаются птахи на небесных качелях, ликуют. Велики ли собой, а ими заслушиваются все, кто не спит или собой не увлечён, как те двое. Утро без жаворонка не утро, а небо – пустыня.

Всё продумано в мире, всё разумно и ладно. Только бы человек в нём вёл себя поаккуратней.

Привязав в передку плетённые вожжи, Ремез жадно вглядывался в мир, перед ним распахнувшийся, такой привычный, такой знакомый и всё же непохожий на вчерашний и даже на тот, который только что промелькнул перед глазами. Изменчив он и текуч! Или – глаза подводят? Так нет же, вон ящерку на берёзе углядел.

– Никита, берёзу во-он ту видишь?

– Но... – Никита нехотя отрывается от жены, снимет с её податливого плеча руку, хмурится. Надо было сесть в последний возок. Там бы брат не мешал. И не огрызнёшься: рука у Сёмушки тяжела. Да и нрав какой: чуть что – по уху!

– Чо на ней? – донимал Ремез брата.

– Вот прилип – смола да и только!

– Известно чо: кора да ветки.

– А ящерку не приметил?

– На кой она мне? Буду глядеть на всякую нечисть! – бурчит Никита и на всякий случай сворачивает лошадей в сторону, пропуская последний возок.

– Эх ты! Слепота курья! – Ремез машет разочарованно рукой и оставляет младшего в покое.

А ящерка и впрямь на берёзе. Замерла, головкою водит, весёленькая, чего-то ждущая, как девчонка перед свиданкой. Ну, стало быть, глаза Ремеза не подводят. Всё разглядел.

А мир летит мимо, голосит, машет крыльями, душистыми цветами заманивает. И каждая мошка в нём знает свой путь.

Ремез берёт карандаш и бумагу. «Как положить всё это мгновенное и трепетное? Как успеть? Не всевышний же я! Я только смертный... хоть и бессмертных порой рисую...»

Рука, изголодавшаяся по углю, спешит, алчет.

Сытые, отдохнувшие за ночь кони и идут ровно, резво.

В Москве в доме Долгоруких, бывших воевод тобольских, видел парсуны разные, отовсюду вывезенные. Видел и дивился умению чужеземных и русских изографов. Тепло и узнаваемо всё выписано! Только иные картины обдают жаром лицо. Художники баб писали, а бабы голые...

– Купи им по сарафану, – смеялся хозяин, поясняя смысл каждой картины. Ремез и без него понимал, что одень этих прекрасных женщин, картина иною станет, но было неловко за них, выставленных на всеобщее позорище. Разные мысли они будили, порой греховные. Чаще же восторгался, завидуя таланту великих искусников. Однажды спросил себя: «Смог бы я Фимушку нарисовать нагой?». Тело жёнушкино знал до каждой складочки и всё же ответил себе: «Не смог бы».

Представив её часами сидящей в чём мать родила, расхохотался, удивив Никиту. Да и не заставишь её раздеться в мастерской, хоть в баню и вместе ходили. Баня – не грех, к тому смолоду приучены. А вот голой сидеть, да чтоб тебя ещё рисовали!.. Нет, русская баба – убей её! – не согласится на это.

И всё ж память снова и снова воспроизводила перед его мысленным взором величайшие полотна. Спрашивал себя: сумел ли когдалибо создать хоть одну такую картину. Сам же и отвечал: «Нет, нет! Ежели и напишу, то иную, свою...».

Сону представил... тёплую, кроткую, чем-то похожую на тех женщин... Сону.

Карандаш летал по листу, как бы сам собой.

Кони то ль притомились, то ль заслушались птах и с рыси перешли на мягкую иноходь.

Ночевали в придорожной часовенке. Здесь обитал в недалёком времени слепой старец – не стерёг, кроме выщербленной и тёмной иконы Николая-угодника красть было