Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 154

Налил ещё, поклонился и выпил.

За рекою, в которой старик умывался, звенел осинник. Из реки пила радуга. Где-то опять при солнышке ливанул дождь, не слепой, нет, этот дождь знал, куда падать. Так сказывал мудрый старец. Спи, деданька, спи! Встретиться бы после!.. Да вот не ведаю, случаются ли там встречи...

Радуга всё пила и пила, словно истомилась от жажды, и Ремез, тайно любуясь ею, не шевелился, боясь вспугнуть небесную лань.

Не он, другие вспугнули. За часовенкой громкий и счастливый раздался смех. Смеялись Никита с Алёной.

Справляя службу казачью («собачью», – горько шутил Ремез. Не к тому душа лежала), ехал как-то по следам отца, возившего панцирь к Аблаю-тайше. Панцирь, говорили, самого Ермака Тимофеевича. Он будто бы чудеса творил: исцелял недужных, усмирял бури, приносил победы на поля брани. Может, поэтому и прельстился Аблай, которого теснили воинственные казахи. И Ульян Моисеевич вёз ему этот панцирь. Ермаков он был или ещё чей – судить трудно. Однако тайша остался доволен. Щедро наградил за подарок всё посольство. Подарок свой Ульян растратил, вывозя на своём корму ясашных татар и тут же купленных верблюдов.

«Снискателен и хитр в делах», – говаривал об отце хорват Крыжанич, часто гостивший у Ремезов. Семён помнил его, сутулого, с провалившимися глазами. Смахивая со лба седые спутанные пряди, Крыжанич кричал о потерянном величии славян. Объехал всю Европу, служил в Ватикане, и государю служил, да видно не угодил чем-то, за то угодил в Тобольск... Говорлив был и страстен, зело умён. Да ведь не всюду по уму принимают... Пропал где-то. А вот в семёновой памяти живёт по сей день. Ухватиста его память.

Многое перенял от хорвата Ремез. Отроческий ум остёр, восприимчив. И после рассказов Крыжанича мир казался семилетнему Сёмке желанным и сказочным.

«Древние философы твердили, – глуховато вещал Крыжанич, – познай себя. И ты познаешь через себя весь мир.

– Познаю, – горячился парнишка. – И мир, и себя...

– Стремись, – глядя на жёсткие его завитки, мудро улыбался хорват, сам печалился: «Я вот всю жизнь к тому стремился и вслед за умником древним могу повторить. «Я знаю, что ничего не знаю».

Однако горячность юного Ремеза пришлось ему по душе. А тот уж отсчитывал шаги за пределами Тоболесска, который весь исходил, шагал по Сибири и за её рубежи. Потом и за рубежи самой России.

Ночью беспокойно вскрикивал, сбрасывал с себя тулуп и наконец свалился полатей и, не проснувшись, сидел на полу с восторженно разъятыми глазами. Спал, а глаза видели не божницу с тёмными иконами, не лавку под ней и не стол, а даль бесконечную, прекрасную, и пока Ремезу ещё не постигнутую. Глаза устремлялись дальше и дальше... И все цвета земли, все запахи её, все шумы, горы, реки и моря и пустыни, все речи людские, несхожие лица – всё слилось в звучащую, кружащуюся в бешеном водовороте, в котором виделся всё же какой-то сложный порядок, картину. Эту картину он, Сёмка Ремез, лёгкой кистью будто бы перенёс на бумагу.

Он водил и водил жадной, трясущейся от невыразимого счастья рукою, восторженно извергая ясные лишь ему самому слова, звуки.

Мать и братья суетились вокруг, баба Катя опрыскивала заговорной водой с уголька.

Разбудили, словно ограбили.

Он поглядел на родных осмысленно, с озлоблением: волшебное видение пропало. Явится ли оно ещё когда-нибудь?

Как объяснить этим славным, любящим его людям, что будить не следовало и что он только что был самым счастливым на земле человеком? Да и надо ли объяснять? Не поймут, не поверят. Угольку верят, заговорам верят и снам, которые попроще. Сны ребяческие просты. Откуда малому знать, что есть земля необъятная? Тут город-то, Тобольск-то объять во сне немыслимо. Сибирь же обнять... Он так и подумал: обнять! И раскинул руки и вновь счастливо улыбнулся. Потом упал и прямо на полу крепко уснул. Мать перенесла его на нижний голбец.

«Спи, кровинушка, не пужайся! Я с тобою и бог с тобою», – благословила своё беспокойствие дитя.

И вот сбылись те давние сны. Ну не совсем так, как снилось. Пока лишь Сибирь исходил, и вот уж второй раз едет через Россию. И то многоцветье, та, в детстве услышанная многозвучность – теперь уж не сон.

А встреча с Соной – явь или сон?..

Нет её, давным-давно нет Соны. Что ж приходит она наяву, что ж бередит душу? И тотчас слагаются вирши... Ремез не записывает их, нескладные, но обжигающие душу. Они, выражающие его смятение, сами смятенны и бурливы. Но выговорятся, протекут, пролетят – и легче, и спокойней.

Была Сона, былаааа!

Встретил её, когда ходил по стопам отцовским. Только в отличие от Ульяна Моисеевича оказался не столь удачливым прибыльщиком. И помимо ясашных дел справлял иные: обмерял, обсчитывал слободы и остроги, составлял чертежи и сметы, вёл перепись жителей разных мест – Мангазеи, Тары, Верхотурья, Тагила, Ирбита, Туринска, Невьянска...

«На истоплех был при смерти, голодал, был ранен я, сын боярский, на жалованьи семь рублей в год. Ездил и плавал на ировые[13] плёсы, учинял винные, хлебные, рухлядинные прибыли... Сам нищ, сир...» – напишет однажды государю. Напишет и челобитную не отправит. Ему, почитаемому в Сибири зодчему, изографу и гишторику, признаться в скудности?..

И теперь, в Москве будучи, не посетовал, хотя с государем с глазу на лаз о кладах сибирских беседовал. Язык не повернулся. А тот не спросил. И спросил бы, так вряд ли Ремез признался, что бедствует нередко.

Много ль ему надо? Хлеб-соль есть, на медовуху, на кисти и краску царского жалованья почти хватает... Это главная