Валентин Катаев - Трава забвенья Страница 16

(Небось на Игоря Северянина или на Вертинского набился бы полный зал! Да и на Леонида Андреева тоже, не говоря уже о Максиме Горьком. Ничего не поделаешь - властители дум! А на меня кто пойдет? Только настоящие ценители...)

- Ну так что ж, милостивые государи, будем все-таки начинать или мирно разойдемся по домам? - спросил Бунин.

- Публика помаленьку собирается, - неуверенно сказал муж толстой писательницы, - подождем еще с четверть часика, да и начнем, с богом.

- Даже как-то неловко, - проворчал Бунин, - в зале полтора человека. Я предупреждал, что на меня не пойдут.

- Побойтесь бога, Иван Алексеевич, если не на вас, то на кого же? воскликнул кто-то из устроителей лживым голосом. - А все дело в том, что афиши поздно расклеили, да и заметок в газетах было маловато, а главное, в том, что сегодня ночью предполагается вооруженное выступление гайдамаков... Так что - сами понимаете...

- Да уж вы меня не утешайте, - решительно сказал Бунин и поднес к глазам афишку, где ему сразу же бросилась в глаза глупейшая, чисто провинциальная опечатка: вместо "Сны Чанга" были жирным шрифтом напечатаны бессмысленные слова "Сны Чашка".

Лицо Бунина искривилось, как будто его внезапно ударили под вздох, и он даже вскрикнул "ой!", но сейчас же взял себя в руки и устало махнул рукой:

- А, черт с ним!

Быть может, потому, что за высокими окнами, за кремовыми воланами штор иногда на улице слышались одиночные винтовочные выстрелы, ударявшие в стекла, как тугие резиновые мячики, вызывая представление о темном, насторожившемся ночном городе с наглухо запертыми, забаррикадированными воротами и броневиками на углах, - кто-то вполголоса заговорил о поэме Блока "Двенадцать", которая лишь недавно проникла к нам с севера через демаркационную линию и сразу же вызвала среди молодежи восторг.

"Трах-тах-тах! - И только эхо откликается в домах..."

- Не понимаю, что находят хорошего в этих самых "Двенадцати" и до какой меры падения мог дойти поэт, состряпавший эти вульгарные, дубовые частушки, - отрывисто сказал Бунин, передернув плечами, - "Ванька с Катькой в кабаке, у ей каренки есть в чулке...". До такого падения еще никогда не доходила русская литература. А ведь этот поэт - хотя он и всегда был манерный, но все же поэт - когда-то писал стихи о мадонне, о Прекрасной Даме "в сиянии красных лампад"... И потом, что это за Иисус Христос в белом венчике из роз? Он, вероятно, хотел сказать - в веночке. Венчик - это не веночек, а совсем другое. Тут даже нет элементарного чутья русского языка. Типичнейший модернизм!

Говоря это, Бунин смотрел прямо мне в лицо не то чтобы злыми, а прямо-таки ненавидящими глазами, причем щеки его ввалились, сделались как бы еще более костлявыми.

- А вы, разумеется, в восторге? Ну еще бы! Вы, наверное, и "Скифы" считаете великим пророческим произведением... Как же, "держали щит меж двух враждебных рас - монголов и Европы". И потом, что это за стальные машины, где дышит интеграл? Ну, посудите сами, как это интеграл может дышать, да еще не где-нибудь, а в стальных машинах. Дичь какая-то. Декадентская чушь.

Я пришел в смятение, потому что уже давно и тайно от Бунина был влюблен в Блока, и если первая книга, которую я просил мне купить, была стихотворения Бунина, то вторая, которую я купил сам, на свои собственные деньги, была "Снежная ночь" Александра Блока.

Не могу сказать, чтобы мне тогда понравились "Двенадцать". Они во многом отталкивали меня, как, впрочем, всегда сначала отталкивает новая, небывалая в литературе, совершенно оригинальная форма, без которой невозможно новое содержание, тем более если этим содержанием является революция.

До революции я еще тогда не дозрел.

Но уже и тогда "Двенадцать" потрясли меня своей неслыханной живописью достоверной, точной, вещественной, не реалистической, а материалистической, ни на какую другую не похожей.

Черный вечер. Белый снег. Сверху снежок. Под ним - ледок. Падающая баба - и, бац, растянулась. Огни, огни, огни. Оплечь - ружейные ремни. Электрический фонарик на оглобельке. Рвет, мнет и носит большой плакат: "Вся власть Учредительному собранию". "Шоколад "Миньон" жрала! Не видать в снегу друг друга за четыре за шага..."

О, эти четыре шага! Не два, не три, а именно четыре. Как они - эти четыре роковые шага - ранили воображение не одного поэта. Как трудно было от них избавиться.

Я уже не говорю о гениальных строчках: "...нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной", - быть может, лучших во всей мировой поэзии.

Что же касается "Скифов", то я их признавал полностью, не только восхищаясь ими, но испытывая нечто вроде подлинного священного ужаса при чтении этих пророческих тяжеловесных ямбов, сохранивших власть над моей душой и над моим воображением до сегодняшних дней.

Все было в них согласно с моим тогдашним представлением о судьбах России, все находило во мне отзвук.

..."И дар божественных видений... и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений".

* * *

В особенности дар божественных видений.

Меня нисколько не пугало, что "перед Европою пригожей... мы обернемся к вам своею азиатской рожей", не коробила "варварская лира" и все резкости этой необыкновенной евразийской поэмы, открывшей для меня целый мир пробуждающегося Востока.

Ведь я был солдат, настоящий фронтовик, и меня было трудно чем-нибудь запугать, в особенности революцией. Солдаты любили революцию. Она была для них желанным избавлением от войны. В этом было мое преимущество перед Буниным, который до ужаса боялся и ненавидел солдат и матросов, совершавших величайшую в истории человечества Октябрьскую революцию; они все казались ему на одно лицо: тупые, жестокие, озверевшие от крови, разнузданные, не революционеры, а бунтовщики, погубители России.

Я же, проживший вместе с ними на войне почти два года, вместе с ними искавший и кормивший вшей, евший и учивший некоторых из них грамоте и даже читавший им в мокрой землянке под Сморгонью во время передышек между боями Гоголя и Толстого - чуть ли даже не "Анну Каренину", которая им, кстати, очень нравилась, - лежавший вместе с ними то раненый, то отравленный газами в полевых лазаретах на гнилой соломе, знавший все их самые сокровенные крестьянские, совершенно справедливые, мечты о земле, о свободе, о всеобщем мире, о свержении ненавистного дома Романовых, об уничтожении помещиков, кулаков и капиталистов, о грядущей революции и вполне сочувствующий этим мечтам, хотя они и не имели к моей личной судьбе прямого отношения, - как мне тогда казалось! - я совсем не боялся этих людей - вовсе не жестоких и вовсе не кровожадных, а простых, добрых, хороших и справедливых русских крестьян и рабочих, измученных и доведенных до крайности преступной войной и вековой несправедливостью.

Это была настоящая Россия, а не та, которую выдумал Бунин, поддавшийся постыдному страху перед революцией, - ужасу, свойственному многим русским интеллигентам того времени.

Невольно вспоминалась мне автобиографическая заметка, написанная за два года до революции, где Бунин писал: "На первых порах чего только, наряду с похвалами моему художеству, не наслушался я! Иные унижались даже до того, что говорили, что я был просто испуган революцией, как помещик (каковым на самом деле я отроду не был)..."

Увы, как это ни больно, но теперь мне стало совершенно ясно, что Бунин именно испугался революции. Я думаю, в этом страхе перед революцией была главная трагедия Бунина, которую я наблюдал в годы, о которых пишу.

- Вы, конечно, не согласны со мной относительно "Скифов" и "Двенадцати", - сказал он резко. - Боюсь, что вы, как и многие молодые люди вашего возраста и положения, ваши друзья, вступили на неверный, скользкий путь, который увлечет вас в пропасть... - Он снова пронзительно посмотрел мне прямо в глаза и усмехнулся. - Однако, господа, если начинать, то пора начинать. - И с этими словами он из боковой двери поднялся по лестничке на эстраду, сухо поклонился в ответ на легкие аплодисменты, затем уселся за шаткий столик, вынул из портфеля журнальный оттиск "Снов Чанга", взглянул на часы и, уже больше ни разу не посмотрев в полупустой освещенный зал, превосходно, четким, хорошо разносившимся голосом с великолепной дикцией прочел от доски до доски свой замечательный (тоже симфонический) рассказ, начинавшийся удивительными фразами, прозвучавшими, как траурные музыкальные аккорды:

"Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле. Некогда Чанг узнал мир и капитана, своего хозяина, с которым соединилось его земное существование. И прошло с тех пор целых шесть лет, протекло, как песок в корабельных песочных часах. Вот опять была ночь - сон или действительность? - и опять наступает утро - действительность или сон?"

Казалось бы, что за дело было всем этим людям, сидящим в разгар революции в осажденном городе, в холодном полупустом и дурно освещенном зале, до судьбы опустившегося пьяницы-капитана и его собаки Чанга, купленной в "пыльный и холодный день на широкой китайской реке" и привезенной потом на пароходе в Одессу?