Федор Крюков - Тишь Страница 16

Вытаращенными глазенками глядели на него с другого конца стола Маруська и Зинка, — всегда они с изумлением и страхом рассматривали доктора. Таня старательно пряталась за самовар, — ее при виде «старого дорпатского» одолевал неудержимый смех.

Арвед Германыч размешал сахар в стакане, хлебнул, чмокнул губами и, встретив широкий, неморгающий взгляд Зинки, осклабился, выставив желтые лошадиные зубы. Крякнул, как селезень — хрипло и коротко, — и поднял указательный палец. Потом медленно пригнул его и чмокнул губами. Худое, костлявое лицо его сморщилось: вот-вот чихнет…

Таня фыркнула. Маруська нырнула лицом в плечо, потом сползла под стол. А Зинка испуганно уткнулась в колени к матери. Арвед Германыч тихонько захныкал — рассмеялся. И осторожно тронул за рукав Максима Семеныча:

— Н-ню… та, фот именно… ходите немножко со мной… Они встали из-за стола, прошли в кабинет.

— Н-ню… фот именно… я — от нашего почтенный пристаф — герр Пол-тиш-копф… — «Ходите к доктор Карпоф — извиняйть от меня… фот именно… ночной казус»…

Максим Семеныч догадался, что доктор явился не в качестве секунданта, а парламентером, и сказал:

— Да вы, старый дорпатский, небось уж пистолеты изготовили!

— О-о!.. — Доктор весело захныкал, оскалив лошадиные зубы.

— Я претензий по поводу ночного казуса не имею, — скажите Болтышкову. Да лучше бы он сам завернул… чайку бы попили… по старинке…

Арвед Германыч радостно воскликнул:

— Фот именно… та! сам! Так именно и есть: он ожидает на плац… там… у столбунцов… Можно?

— Конечно…

Доктор с неожиданным для него проворством боком заковылял на крыльцо. По пути зацепил и повалил в коридоре пустое ведро, ахнул, но, не останавливаясь, устремился вперед.

— Мама?.. пош-но… пош-но… — передразнила, блестя глазенками. Маруська. Нырнула лицом к плечу, пырскнула и рассыпалась тонко-звенящим смехом.

— Цыть! — погрозился Максим Семеныч. Но и Зинка завизжала от радости, затряслась от смеха Таня.

А доктор, стоя на крыльце, делал те самые знаки, как давеча Зинке: не спеша поднимал и пригибал указательный палец. У колодца, на пустой площади, между столбов, на которых укреплен был барабан и рычаг, в деловой, слегка созерцательной позе стоял пристав.

— Э-э… псьт!.. — шипел и чмокал доктор, — ходите немножко сюда!..

В раскрытую половинку двери Максим Семеныч с удовольствием увидел, как Мордальон торопливо одернул полы тужурки, подобрался и торопливым шагом направился к крыльцу. Охватило легкое волнение: что сказать? что ответить? побить великодушием?

Таня выпроводила Маруську с Зинкой за двери в палисадник, сама вышла в переднюю. Мордальон с удрученно-скорбным лицом робко вошел и остановился у порога. Он держал руки по швам и стоял вытянувшись, как перед самым большим начальством. На толстом, разъехавшемся книзу лице выражение вины и удрученности было смешно и горестно. Слышно было, как фыркнула Таня в передней. Максим Семеныч покраснел и захлопнул дверь. Вынырнула головенка Маруськи со двора.

— Т-ты куда!? — притопнул на нее Максим Семеныч. Головенка исчезла, тонкий смех зазвенел, разбегаясь за дверью.

— Ну… та… фот именно… давайте один руки другой… и все сабывайть, — торжественно сказал доктор.

— Садитесь, Ардальон Степаныч, чего там! — смущенно проговорил Максим Семеныч, не глядя на гостей.

Мордальон продолжал стоять с видом удрученного виной человека и глухо проговорил:

— Простите меня, Максим Семеныч… По пьяному, как говорится, делу…

— Да к чему это? Неужели вы думаете, что я доносить буду, что ль? И беспокойство-то дьякону, а не мне…

— Нет, вы меня простите… Семья, кусок хлеба… С Угаркой я тогда неблагородно… Но…

— Да бросьте! Садитесь. Пошлю сейчас Аксютку за дьяконом и… предадим все забвению…

— Вот именно… та! Лупить друг друга — это корошо! — воскликнул Арвед Германыч, — лупи своего близкого, как сам себя… Лупофь… — вот именно… и мир… та-а…

Когда пришел дьякон, приглашенный Аксюткой, недавние враги — Максим Семеныч и Болтышков — в компании с Таней и доктором распивали чай и мирно беседовали об урожае на мух. Дьякон поискал глазами иконы, чтобы перекреститься, не нашел и перекрестился на церковь, видную из окна. Солидно раскланялся с Максимом Семенычем, доктором и Таней и, обернувшись к приставу, поклонился еще ниже, но прибавил с веселой иронией:

— Новобрачному!..

Таня фыркнула в блюдце. Максим Семеныч поглядел на нее зверем и сказал дьякону:

— Предадим все это забвению, о[тец] дьякон, и будем жить по-старому… в любви и согласии, — вот и Арвед Германыч советует..

— Та… фот именно… лупить и не ссорить… — серьезно подтвердил доктор.

— Я что ж… извольте… лупить ежели, то лупить… Любить? И любить готов…

Дьякон захлипел от смеха и с поклоном принял стакан от Тани.

— Простите меня, о[тец] дьякон! — почтительно привстав, сказал Мордальон.

— Я доносить не буду! — махнул рукой дьякон, — вот если, по случаю, кто еще доведет до сведения да будут меня допрашивать, то брехать мне на старости лет не гоже… Мне семьдесят шесть уж!..

— Какое там следствие! — воскликнул Максим Семеныч, — молчок и — все!..

…Восстановленный мир сразу внес простоту и приятную мягкость в общественную слободскую жизнь. Свобода вечерних и ночных прогулок по площади вернула слободу к культурным привычкам, оживила скучные будни. Мордальон превратился в милейшего и любезнейшего человека, совсем как бы забывшего о силе и значении власти, его облекающей. Лататухин присмирел. Сокрушенный деспотизм, по-видимому, легко расстался со старыми административными замашками, смирился, отмяк и готовно слился с обыденным благодушием. Смирился искренне, без коварства и замыслов против нового строя…

Раз только Мордальон прибег к старому приему действий — и то больше по соображениям упрочения восстановленного мира. Мишка Мутовкин, загулявши, устроил очередной скандал на улице, долго отчитывал Максима перед окнами его дома, потом попов и в заключение Мордальона и купечество. Лататухин уловил в потоке его красноречивой ругани и хулу на церковь Божию, уверял, что сам видел, как Мишка грозился кулаком на облупленные главы еланского храма и при этом пустил несколько крепких выражений. Мордальон составил протокол. По дружбе, сообщил Максиму Семенычу. Был уверен, что кроме удовольствия, приятелю это ничего не доставит: Мишка чаще всего конфузил именно его, Максима Семеныча, обладателя его законной половины, на потеху еланской публике. Но Максим Семеныч лишь поморщился:

— Охота вам с ним…

— Почему? Форменный же хулиган…

— Пьяный. А в трезвом виде — ничего себе малый.

Мордальон изумился этому незлобию.

— Во-первых, он вас постоянно конфузит… во-вторых, — хулиган… в-третьих, — как хотите, храм Божий… этого нельзя… И мне, в случай чего, — плутовски усмехнувшись, прибавил Мордальон, — может быть, на весы добродетели положат это… А ему что? Отсидит с удовольствием и — только…

По-прежнему старый сад Максима Семеныча служил местом объединения. Редкий вечер не собирались в беседке перекинуться в картишки, — было тепло, сухо, пахло яблоками и укропом и стояла мирная, долгая песня ночных кузнечиков. Было свободно, вольготно, не жарко, потому что сидели в рубахах. Выражались без стеснения, рассказывали, не оглядываясь по сторонам, рискованные истории, приятные и неприятные случаи, анекдоты с пряной приправой. По-прежнему, уже в начале каждого такого рассказа лицо Андрея Андреича наливалось смехом, краснело, пыжилось и, как только рассказчик доходил до заключительного момента, смех вырывался из него фонтаном, как пыль из сухого дождевика. По-старому, рассыпался горохом яичник Терентий Ильич, крутя и тряся головой; хлебал воздух, сморкаясь и кашляя, дьякон; хныкал Арвед Германыч в веселых местах, оскалив желтые зубы и сморщив лицо в странную гримасу; брунчал, как шерстобит, густым, коленчатым смехом Мордальон.

Острили и над ним, над его неукротимым пристрастием к брюнеткам и над недавним горестным приключением. Он не обижался, смеялся и сам. Кажется, о приключении слух разбежался очень скоро по стану, дошел и до уездного города. Болтышков съездил — узнать, чем пахнет, и вернулся успокоенный. Исправник — ничего. От жены влетело, но это дело — семейное и поправимое…

К концу месяца приключение с Маринкой, избитое языками Елани, выдохлось и потеряло последний аромат злободневности. Но тут-то как раз и произошло событие, с виду маловажное, однако чреватое — как после оказалось — последствиями, просто — роковое событие. Максим Семеныч, пробегая глазами свежий номер губернского «Вестника», наткнулся в отделе «Ответы редакции» на такие строки:

«С. Елань, г-ну Тяжкому Молоту. Воспетый Вами становой пристав, приносящий всенародное покаяние в грехах, годился бы лишь для святочного рассказа. Теперь же описанное Вами действительное происшествие не может быть опубликовано, по независящим от нас обстоятельствам»…