Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома Страница 16

- Да я не на вас, я на него. У! - И она подняла кулачок и погрозила в сторону двери. - Давай ешь! Откуда силы возьмешь с таким дураком еще раз спорить?

Это она уже ко мне обратилась. Села на стул рядом с постелью и принялась доставать разные баночки. Казалось, не приняла она всерьез речи Шхунаева, а раз не приняла, то ей с воли видней. Открыв первую баночку, поправила свои круглые очки, улыбнулась мне, сказала:

- Пей, еще теплый. Это кисель овсяный, пусть стенки желудка смажет и полечит. Не хуже лекарств, я думаю. А теперь печенки, понемножку, не торопись, свежая, с рынка прямо, слегка обжарила. Это чтоб кровь восстановить. Всю не съедай, на обед оставь. Здесь, в термосе, я тебе бульон теплый поставила. Мама советовалась с врачами - для сил нужно, в обед выпьешь сколько захочешь. Завтра свежий принесу. А в банке кисель облепиховый, облепиха прямо от всего помогает, сам знаешь. Захочется пить, ты не воду, а киселя глотни.

Беспомощна она была здесь, чувствовала это, но, как и положено совам, оставалась мудрой птицей, стараясь не только ударами клюва, но и бытом остановить, предотвратить надвигающееся нечто. Поражала меня в ней эта легкость перехода от высоких материй к самой будничной матерински-хозяйственной заботливости. Видимо, и Славку это поражало, единственного в этой палате, кто был сам словно сгустком жизни, непосредственным ее порождением, и вместе с тем поднимался над бытом, мог оценить людей с какой-то высшей точки. Понимал, что значит, говоря словами одного из героев Достоевского, быть с кем-то "на высшей ноге".

Славка, сидя на своей койке, пил чай, заедая куском хлеба, и смотрел, как Кларина кормила меня.

- Да ты не стесняйся, тебе сейчас нужней. Я-то через неделю отсюда так и так выйду. Курс проколют - и выпустят. А тебе сил набираться надо. Жена правильно говорит. Нет, здорово вы их срезали, прошлый раз того, а теперь вот энтого.

- А что же, слушать их?.. Вон иконостас на стенке расклеили, а хоть бы в голову взяли, что это значит! - оправдывалась Кларина.

От еды, сытости и слабости я вдруг почувствовал, что неудержимо засыпаю. Вступать в разговор не было сил, глаза сами закрывались. Я тихо сполз пониже, положил голову на подушку, и слова их полетели ко мне сквозь сонный туман. Бог Морфей одолел.

- Да ты спи, я рядом посижу. - Это Кларина.

- Тело само ощущает, что ему надо. - Это Славка.

- Потому как, тить твою мать, человек произошел ис солнца, и космические лучи ему способствуют, и бедному, и богатому. - Это дедок. -Даже я, Фаддей Карпов, до сих пор жив при посредстве космических лучей, тить твою мать. - Это он перед ученой Клариной свою ученость показать хочет, догадался я в дреме и заулыбался, а со стороны, небось, казалось, что счастливый сон гляжу.

- При женщине не надо бы материться, дед, - одернул его правильно воспитанный еще в курсантской школе дипломат.

- А я женщин ненавижу и никогда не женюсь, - вдруг прорезался подросток Паша. - От них все зло, ласки их - один обман. Поспать с ними - это можно.

- Мал ты еще. Хороших мужиков, что ли, много? - закашлялся Глеб. - Где б женщине хорошего мужика найти - вот поиск-то! Ладно, пойду курну.

Я открыл глаза. Белый с протеками потолок вдруг принялся снижаться, завертелся и поплыл. И я заснул.

Проснулся часа через два. Что-то мучило меня после сна.

Жена все еще сидела у постели, держа меня за руку и наблюдая жизнь палаты. Мужики разгадывали очередной кроссворд. Славка сидел за столом и, нацепив на нос очки, зачитывал вопросы.

- Ты что, милый? Выспался? Лучше тебе? - спросила Кларина.

- Знаешь, - тревожно сказал я, - нельзя ли как-нибудь кровать переставить. А то как бы сон в руку не вышел. - Я криво улыбнулся, мне было стыдно его пересказывать, но по свойственной мужчинам слабости не удержался и рассказал: - Понимаешь, мне тут приснилась старшая медсестра, ее Сибиллой зовут, гречанка она, на картах гадает. Так будто она сестрам другим говорит, мол, этот, что под иконостасом, не случайно туда лег, его Бог как жертву указал. Так и Анатолий Александрович считает. Это я вам под Рождество рассказываю, а что под Рождество рассказано, то сбудется.

- Глупости, милый! - Она посмотрела на меня пристально и успокаивающе сквозь круглые очки, как взрослая птица на маленького птенца, страх которого надо унять. - Ты же сам знаешь, хоть по Гоголю вспомни, что под Рождество как раз черт бегает и все мутит. А иконостас - это защита, а не указание на жертву. Давай поправляйся, милый, пора вставать. Хватит себе голову всякой чушью забивать.

- Но ведь Шхунаев, - чтоб другие не слышали глупые мои страхи, прошептал я, - сказал, что усыпить может, а потом и на операционный стол... Ты каждый день сюда приходи, ладно? И особенно по утрам.

- Не волнуйся, я ведь и так каждое утро прихожу, - продолжала она как маленького успокаивать меня.

Часа в три она ушла, и Славка спросил:

- Думаешь, правдивый сон видел?

Я побледнел, мне было стыдно. Но, преодолевая себя, сказал:

- Ну и что? Может, и правдивый.

Славка минуту посидел, свесив, как дворовой пес, в задумчивости голову, потом просветлел и хлопнул себя по колену.

- Слышь, чего придумал!.. Надо Сибиллке сказать, что он хочет тебя зарезать, потому что бабе твоей куры строит. По религиозной, мол, линии нашли друг друга. Подействует, увидишь, что подействует. - Славка был сам собой доволен, сам себе улыбался, зубы-кукурузины показывая. Подтянул шаровары, футболку оправил и двинулся в коридор. Остановить я его не успел. У него все было безо всякой рефлексии. Подумано - сделано. А уж если сказано, то тем более.

Когда вернулся, шепнул мне:

- Послала она меня, конечно, куда подальше. Ну а ты как думал? Так и должно было быть. Зато теперь задумается.

Задумалась она или нет, можно было только гадать, но волны от его беседы, похоже, пошли. Перед вечерним градусником в палату заглянул Шхунаев, посмотрел на меня и сказал:

- Жалко, что не я операции делаю, придется А.А. дожидаться.

Глебу весь день давали таблетки, но лучше ему не становилось.

После Рождества

Как ни странно, однако слова Шхунаева подняли меня на ноги. Что бы там ни говорила Кларина, но сны, очевидно, были вещие, да и с явью какими-то кусочками совпадали. "К десятому я должен ходить, чтоб можно было отсюда выйти, - приказал я своему организму. - А для этого надо хотя бы попытаться встать и постоять около кровати". В тот же вечер я простоял две минуты, обливаясь потом и держась за спинку кровати. На следующий день с помощью Юрки и Славки несколько раз гулял по палате и, осмелев, раз даже вышел в коридор. Как белые привидения, после встречи Рождества бродили в белых халатах с нездоровыми лицами медсестры, мелькали дежурные врачи.

А Глебу явно становилось все хуже. Я как раз выполз из палаты и видел, как вечером 7-го он, задержав в коридоре Катю, спросил:

- Может, не пить мне эти таблетки? Без них все ничего было, а теперь словно бы помираю. Жизнь уходит.

- Я не могу отменять предписания врача, - сухо сказала бледная Катя. - Вот вернется Анатолий Александрович десятого, с ним и разговаривайте.

Глеб начал возражать, но тихо. Был уже полумрак, однако видно было, как его от слабости шатало. Он присел на банкетку рядом с фикусом, почти прилег, а она какое-то время стояла перед ним, прямая, с косой вокруг головы, потом ушла, перебирая быстро своими крепкими ногами. Глеб еще полежал и поплелся назад в палату. Мы тревожно переглядывались, не зная, что делать. Будучи человеком законопослушным, таблетки он пить продолжал.

Правда, 7-го почти весь день с ним просидела жена. Принесла ему ватрушек, села на стул около изголовья, молчала весь день, маленькая, кругленькая, с пухлым, словно заспанным лицом. Потом вышла в коридор и сидела какое-то время там, чтоб не мешать лежачим справлять свою малую нужду. Когда она вышла, Глеб вдруг принялся рассказывать, заплетаясь языком и словами, но все же смысл можно было разобрать.

Глеб рассказывал (как почти все о себе рассказывали - не для того, чтобы представиться, а по жизни так выходило - чтобы поделиться) о том, как он работал на заводе токарем, потом перешел на сборку, стал собирать машины, денег прибавилось, но все равно его дочка, сразу после школы пошедшая работать в фирму на ВВЦ, получает триста долларов в месяц, то есть раза в три больше, чем отец, какая она красавица и умница.

И тут в первый раз явилась дочь - пухленькая, свеженькая двадцатилетняя мещаночка, не знавшая, как себя вести. Похоже было, что мать велела ей прийти - проститься с отцом. Была она с пустыми глазками, толстыми щечками и намечающимся от полноты вторым подбородком, с молодым телом, которое чувствовалось под ее слегка претенциозным нарядом, смотрела испуганно, однако уже привычно поворачивалась в разных ракурсах под взглядами лежавших мужчин, чтобы понравиться. Сидела, глядя перед собой, потом с облегчением заулыбалась и ушла. Мне сразу показалось, что отец радуется за дочку, а она словно бы уже другой жизнью, помимо него, живет. Словно бы и нет уже отца. Это, конечно, естественно, но все же...