Сергей Минцлов - За мертвыми душами Страница 16

Я вошел к нему.

Каменев опустил руки, и лицо его приняло прежнее приветливое выражение.

— А… вы не спите! — произнес он.

— Я слушал вас… — ответил я. — Какой восторг эти клавесины и ваша игра!

Я произнес это от всей души. Каменев улыбнулся одними глазами.

— Скажите — каждую ночь ваш дом так освещается, как сейчас?

— Да… А как же иначе? — Каменев несколько удивился. — Лампы действуют до выгорания и гаснут сами… как жизнь.

— А вам не вредят эти ночи без сна?

— Что значит вредить? И во вреде есть польза, и в пользе есть вред… — Мы перекинулись еще несколькими фразами, и так как я чувствовал себя усталым и неспособным поддерживать беседу, то попросил разрешения отправиться спать.

Хозяин проводил меня до середины соседней комнаты.

— Скажите?.. — вдруг произнес он, остановившись. — Вы не чувствуете здесь ничего особенного? — он слегка оперся на письменный стол пальцами правой руки. Сукно близ того места точно лужей было залито большим чернильным пятном.

— Нет!.. — отозвался я, тоже остановившись. — А что?

— Так… — загадочно ответил он. — Здесь злые вещи. Эта комната зла и смерти!

— Значит, зло легко уничтожить!..

— Прошлое не уничтожается… — проронил Каменев, покачав головой. — Оно живет кругом и правит нами. Мы только пешки…

Мы расстались.

— А ведь ты спятишь!.. — думал я, идя к себе. И мне представилось, какое жуткое и странное зрелище должен был являть собой со стороны этот дом, сияющий по ночам среди леса огнями и в то же время безмолвный и мертвый, в окнах которого то здесь, то там появляется одинокая тень. В кабинете на двух кожаных диванах были приготовлены постели; на ближайшей к двери уже спал Марков.

Этот человек, видимо, был создан для отпугивания всего сверхъестественного, и приподнятое настроение, владевшее мной, сразу улетучилось от вида этой будничной туши, храпевшей самым сокрушительным образом.

Я разделся, задул лампу и улегся, но заснуть никак не мог — мешал сосед.

Вообразите, что рядом с вами настраивают оркестр или, вернее, что кто-то принялся вертеть скрипучую ручку совершенно разбитой шарманки с перепутанными валами, и вы поймете, чем являлось для меня соседство этого человека. Он бурчал, храпел, свистал, причмокивал, — словом, издавал все звуки, какие только возможно себе представить. Несколько раз я зажигал свечу, обозревал эту невероятную музыкальную машину и соображал, чем бы остановить ее, но придумать ничего не мог и проворочался до рассвета.

Мне приснилось, будто я нахожусь в глухом лесу, а кругом меня, с характерным фрррр… взлетают тетерева. Я открыл глаза и первое, что увидал, — был Марков, усиленно терший себе лицо мохнатым полотенцем. Звук фррр исходил от него. Он стоял в одних брюках, красные подтяжки резко выделялись на его белье. В окно глядело ясное солнечное утро.

— Пора просыпаться! — прохрипел Марков, опустив полотенце; глаза у него, казалось, были налиты вчерашним лафитом. — Здоровы вы спать!

— А вы храпеть! — ответил я. — Я напролет всю ночь глаз не смыкал!

— Да неужели? — удивился Марков. — Я храплю? и громко?

— На всю губернию!

Марков открыл свое пушечное жерло и опять пустил камнями по полу.

— Вот так чудеса! — проговорил он, перестав хохотать. — Прошу прощения! А теперь время кофе пить!

Он повернулся ко мне жирной спиной и отправился из кабинета.

Платье мое, высушенное и разглаженное, лежало на стуле около двери. Я быстро оделся, умылся и вышел в столовую. Марков находился уже там; перед ним стояла огромная чашка, вроде полоскательной, наполненная кофе и накрошенными сухарями. Он возил в этой каше ложкой и чавкал на всю комнату.

Поля налила мне стакан.

Меня потянуло поскорее уехать: все, что меня интересовало, было осмотрено, и дальнейшее пребывание в Каменке казалось мне бесполезным. Главное же, не знаю почему, но несмотря на уют и полную симпатию к хозяину, на нервах у меня остался какой-то легкий, неприятный осадок. Дом, душный воздух в комнатах от горевших всю ночь ламп, — все действовало определенно неприятно.

— Чудесная погода! — проговорил я. — Нужно б воспользоваться ей и пораньше сегодня уехать.

— Жарьте!.. — хрипнул Марков.

— Неловко: я не попрощался с хозяином! Он когда встает?

— Перед вечером. Вздор; надо и уезжайте: все так делают!

— Вы серьезно находите, что это не будет неудобным?

— Разумеется. К Чижикову торопитесь?

— Да…

— Дело. Вечером он пьян!

Я обратился к слушавшей нас Поле и попросил ее велеть моему вознице запрягать.

Поля удалилась.

— Странный обычай у хозяина, — заметил я, — ночь у него превращена в день!

Марков повел в мою сторону глазами, но так как рот у него был битком набит тюрей из сухарей, то ответа не последовало.

— Больной человек!.. — проговорил, наконец, он, прожевав и отправив заряд в свое чрево. — Вам разве не ясно?

Я опешил: — Как больной? Душевнобольной, вы хотите сказать?

— Почти… на проволоке балансирует…

— Но позвольте, тогда, значит, и я тоже душевнобольной? Я разделяю многие из его мыслей!

— Не знаю-с… вам с горки виднее, — отрубил Марков.

— В чем же вы видите его болезнь?

— В сыне. Сын его несколько лет назад застрелился.

— Здесь?

— В Петербурге. Видели паршивый письменный стол у окна: сюда привезли… сидя за ним застрелился.

Черное пятно на зелени сукна, виденное мною ночью, всплыло перед моими глазами.

— Почему? по какой причине?

Марков выкатил глаза, как яблоки, и постучал себя по лбу: — Вот по этой — дурак! — Он так отпихнул от себя пустую чашку, что та опрокинулась на блюдечко; лицо и шея его побагровели.

— Мальчишка!.. — продолжал он. — Студент — и «жизнь надоела»! Только «я», да что «я» у деток, а что с отцом будет — плевать! Себя убил — скатертью дорога… ко всем чертям! Болван! А отца за что искалечил?! Вот-с ночь за день и пошла. Безвыездно с той поры здесь сидит!

Я невольно поник головою. Слова Маркова сразу, совсем по-иному осветили мне внутренний мир этого бесконечно одинокого человека, блуждающего по ночам по освещенным хоромам.

— Знаете?.. — сказал я. — Вы бы как-нибудь удалили отсюда этот стол? Он, действительно, злая вещь для него!

— А что? опять говорил? Злая вещь, да? — встрепенулся Марков.

— Да. Я вчера не понял смысла этих слов!

Мой собеседник забрал в горсть усы, потом отпустил их.

— Знаю, что надо… не дает!

— Какая грустная история… — проговорил я, — такой он умный и интересный человек!..

— Колоссальный ум!.. талант, композитор… а уж… — Марков оборвал речь и отвернулся. В хрипе его, нежданно для себя, я уловил горечь и нежность, и передо мной разверзся просвет в душу этого человека: он принадлежал к породе ершей, у которых все слова звучат как ругательства и у которых много любви и тепла под наружными колючками.

Я попросил его передать хозяину привет и благодарность за приют и так интересно проведенный у него день, простился и отправился собираться в путь.

Когда я вышел на двор, лопоухие беляки уже дремали у подъезда. Мирон с ублаготворенным лицом ждал у дверей; увидав меня, он приподнял шапчонку и ухватил мой чемодан. Меня точно окатило водкою.

— Уж ты без меня никуда!.. — заговорил Мирон, запихивая вещи на козлы. — Ну, что бы ты без меня делал? пропал бы, как гусь под Рождество!

— Разговариваешь много, ракалья! — раздался позади знакомый сердитый голос.

Мы оглянулись.

Марков вышел меня проводить и стоял на верхней ступеньке подъезда. Лицо его было свирепо, руки торчали в карманах брюк, голова казалась совсем вросшей в плечи.

Мирон молча, проворно, точно опасаясь подзатыльника, взобрался на козлы. Я убедился, что книги мои уложены все полностью, и уселся на свое место.

— Желаю успеха! — хрипнул Марков и не без грации сделал мне ручкой наподобие балерины.

Мирон, выпрямившийся и подтянувшийся, как солдат на смотру, зачмокал и заработал вожжами. Развеселые, тоже, видимо, довольные Каменевскими харчами, взяли дружно; бричка быстро миновала двор. Один поворот, и нас окружила березовая роща; листья, точно желтые бабочки, садились на меня, на бричку и на белых коньков. Темный, загадочный дом потонул среди золотистых куп.

Мирон полуоборотился ко мне и принял свою обычную вольготную позу.

— Иль он не ел еще? — сердито спросил он, мотнув головой в сторону усадьбы.

— Кто?

— Да барин!.. господин Марков. Ах, уж и пес же! Человека видеть не может, чтоб не облаять!

— Злой, что ли, очень?

— Да не злой, добрый; в морду ежели кому даст — сейчас трешку вынимает, ей-Богу! Водкой, бывает, поит, вот что! Карахтер только такой ругательный. Ину пору такое загнет, что ах ты, Господи: дух из человека словом вышибить может… большого выражения господин!