Алекс Родин - В поисках ветра силы Страница 16

Солнце садилось. Поднявшись на гору, я поставил там палатку и лег на нагревшейся за день вершине среди зарослей пахнущих летом трав. Передо мной разворачивалась величественное зрелище заката - зрелище, присутствующее в мире каждый день, но от этого не утрачивающее своей красоты. А когда красная заря начала разгораться над горами, из которых я пришел сюда, ко мне пришло долгожданное чувство бесконечности бесконечности мира и бесконечности жизни.

В угасающем небо яркий розовый след самолета поднимался к самому зениту, а у меня вдруг появилось желание завтра рано утром отправиться в Канев на самую высокую гору, поднимавшуюся за лесом. Там, на вершине, белело пятно какого-то поля, а за ним - темная точка одинокого дерева. Эту гору я постоянно видел перед собой отсюда, и кто знает, может быть там я найду что-то необыкновенное? От этой мысли, пришедшей на грани сна, в сердце возникло чувство радости. Надо мной загорались звезды, я поуютнее улегся в спальном мешке и уснул.

Приехав рано утром на автобусе в Канев, я пошёл по дну одного из яров, вьющегося между высоких и крутых зеленых холмов, к самому его истоку и там поднялся на гору, к которой стремился. Передо мной открылось светлое, почти белое поле созревшего овса, колышущегося под ветром. На вершине горы стояла деревянная вышка топографического маяка, а рядом была одинокая липа, старая и раскидистая, как уютный дом, из тени которой куда не посмотришь - одно только бескрайнее небо, а ни гор, ни горизонта не видно - они остались где-то внизу, за краями колышущегося белого поля.

Там, под этой липой я встретил час полдня, а потом забрался по железным скобам на деревянную вышку, где можно было стоять на шатких досках, обозревая дали.

Здесь небо казалось ещё ближе, и я ликовал - меня не обмануло вчерашнее предчувствие, и Марьина гора (а именно так называлось это место) очаровала меня.

Потом, в последующие годы не раз её далекая вершина с одинокой липой, видимая почти с любой точки на побережье, влекла меня к себя, обещая снова и снова прикосновение к чувству бесконечности жизни и даря стремление к свободе - к самой совершенной свободе, какая может быть в этом конечном мире Солнца и Луны, конечном мире Сансары.

Несколько часов на вершине небесной горы прошли незаметно. По незнакомой полевой дороге я спустился в село Пекари и пошел берегом обратно в Канев на пристань - а здесь, в тени прибрежных холмов, мимо ворот Каневского заповедника проходили, наверное все странники этих гор, которые были и которые ещё будут...

Подойдя к источнику, текущему возле заповедника у самой дороги, я увидел сидевших там с рюкзаками студентов-геологов, приехавших в заповедник на практику. Один из них протянул мне кружку, чтобы я набрал воды. В этот миг наши глаза встретились - все странники этих гор, которые были и которые ещё будут...

В воскресный день на пристани было много пассажиров, устроивших давку, но это не омрачало моего восторженного настроения, пока я ехал в "метеоре" в Киев. Выйдя с причала, я сел на скамейку у трех старых толстых деревьев, растущих возле речного вокзала, испытывая великое блаженство бытия. Выпив бутылку пепси-колы, я медленно пошел набережной, а потом по лестнице на гору, в сторону Софийского собора - небритый бродяга в грязных штанах, потемневший от солнца, как темнеет кусок дерева, окатанный рекой и выброшенный на берег, под яркий свет знойного лета. Пока я поднимался по лестнице, держа в руке пустую бутылку, перед глазами всё стояло белое поле, колышущееся под ветром, деревянная вышка и небо - одно только небо у нас над головами...

Праморе Тетис

Осенью я снова попал в холмы возле Бабиной горы. В лесу на склонах Вихи, недалеко от старой грунтовой дороги, я увидел зеленый вагончик на колесах - железная труба над окном, а над крышей - вышка бурового станка со связкой труб.

Это были геологи. Подойдя к ним, я назвался археологом, рассказал про нашу экспедицию и завязал с ними знакомство. Получилось так, что несколько дней я прожил вместе с ними в этом вагончике, потому что в палатке уже было довольно холодно.

Рано утром я отправлялся на весь день бродить по холмам, возвращаясь лишь к вечеру и принося мужикам из сельского магазина водку или консервы, так что они меня считали за своего. Я ходил по бучацким лесам, где многие места были для меня ещё неведомы, всё было новым и поэтому несколько дней показались такими насыщенными и долгими, как будто прошёл месяц.

Все чаще и чаще шли дожди, шумя ночью по железной крыше вагончика, и без остановки стучал дизель, ввинчивая бур все глубже и глубже в толщу горы, чтобы вынуть на поверхность столбик то зелено-серого песка давно исчезнувших морей, то твёрдого зернистого песчаника или синевато-серой глины.

По вечерам, когда опускалась темнота, я сидел у теплой железной печки, пил чай с начальником отряда Васей, а в огне потрескивали грабовые дрова, который я носил из леса. Дождь шумел по крыше, стекая по грязному оконному стеклу, а бур все глубже и глубже уходит в основание горы. Казалось, что так я сидел у печки всегда, и нет никакого "вчера", как нет никакого "завтра" - зачем они, эти "вчера" и "завтра", если Великая Пустота проникает повсюду - о, это вечно настоящее...

Геологи громко разговаривали, рассказывая анекдоты и какие-то скучные житейские истории, а я их не слушал, глядя в огонь и разминая пальцами кусочек древней красно-фиолетовой глины... В какой-то миг я почувствовал свою причастность к морям давно минувших эпох - ведь для воображения время не является преградой.

В следующие дни это настроение стало всё больше овладевать мной - я ходил по влажным осенним лесам, мок под дождями, лазил по ярам, собирал окаменелые раковины в Голубом Каньоне... Шумели над головой деревья, пахло прелыми листьями и мхом, а в душе у меня всё ярче расцветал фантастический образ праморя Тетис, прародины всех живых существ. Когда-то, сто миллионов лет назад, это был огромный древний океан, тянувшийся с запада на восток на десять тысяч километров, а сейчас всё, что от него осталось - это Средиземное, Черное и Каспийское моря.

Я вспоминал, как летом лежал на солнце на осыпях прибрежных обрывов зеленых песках того самого древнего океана, пересыпая их между пальцами. Прозрачная волна, плещущая у ног и бесконечное водное пространство, искрящееся под солнцем напоминали о теплом райском праморе, образ которого мы носим в глубине души...

Когда лежишь на осыпающемся с обрыва серо-зеленом песке, нагревшемся на солнце, прижавшись к нему всем телом, постепенно возникает чувство растворения в ярком свете и в плеске волн и кажется, что душа сжимается в точку размером с одну из этих зеленоватых песчинок. И тогда, может быть, "меня" уже вообще нет...

"назавжди"...

А когда мое "я" растворится в этих осыпающихся песках вечности, в белом солнце и ветре - тогда раскроется бездна времен и песчаный обрыв станет берегом давно исчезнувших морей, шум прибоя которых можно теперь услышать только в глубине души. И катящиеся с востока волны великого праокеана будут с шорохом набегать на берег... Тогда моё "я" станет лишь волной в этом прибое. Там, в том великом праморе бесформия, праокеане экстаза я стану ничем и буду, наконец, во всём - в набегающих на песок волнах, в белой морской пене и в искрящемся на волнах свете...

Этот фантастический образ стал особенно ярким сейчас, осенью, среди сумрачных лесов и гор. В те дни я увлёкся чтением книги Криштофовича "Палеоботаника" и повсюду носил её с собой в рюкзаке, рассматривая рисунки растений древних геологических эпох - эоценовой пальмы Nipadita burtinii, олеандров, гинкго и секвой, отпечатки ветвей которых можно найти в серо-зеленом песчанике на обрывах Голубого каньона. А воображение рисовало картины тропического океана и давно отшумевшего прибоя - как будто откуда-то из глубины светило некое иное солнце, более яркое, чем сегодняшнее; светило из тех древних эпох, где и небо было более синим, чем сегодняшнее; и море более прозрачным, чем наши моря; и мир более девственным чем этот, уже вдоль и поперек исхоженный неугомонными людьми.

Образ праморя влек меня всегда, присутствуя в детских мечтах, эротических фантазиях и наркотических видениях как некий изначальный рай, где переживается полнота бытия... Образ голубых вод изначального рая звал к себе не только меня, но и многих бродяг западного мира - имена некоторых из них известны, например Гоген или Стивенсон, уехавшие навсегда в Южные моря. А сколько было тех, чьих имён мы просто не знаем...

Видение изначального рая и фантастического праморя были скрыты в самой глубине моего "я", на той грани, где и само "я" лишь появляется и где оно потом снова исчезает. Ведь праокеан бесформия - вместилище всего; из него возникают все формы проявленного мира и в нем они опять растворяются, а само "Я" - всего лишь волна, зародившаяся где-то в его глубине, чтобы потом извечно стремится возвратиться в этот праокеан.