Иннокентий Омулевский - Шаг за шагом Страница 17

— Эх, Светловушка! Ты, пожалуй, брат, и прав, — тоскливо молвил Ельников.

— Как, Анемподист Михайлыч!.. Неужели… поздравить? — шутливо-торжественно произнес Александр Васильич.

— Поздравь, брат, — угрюмо ответил Анемподист Михайлыч.

— И где же… совершилось сие… чудо? В Москве? — тем же шутливым тоном спросил Светлов.

— В Москве, брат.

— Вон оно что! И крепко?

— Так, брат, крепко, как и нельзя крепче.

Анемподист Михайлыч быстро поднялся с дивана, порылся угрюмо в одном из чемоданов и, достав оттуда фотографическую карточку, подал ее приятелю. — Ого, отче, каков у тебя вкус-то! — сказал Светлов, внимательно рассматривая портрет.

— Нравится тебе?

— Чрезвычайно. Как же вы порешили с ней? — сочувственно осведомился Александр Васильич.

— Она гувернантка — голь, как я же, так что ехать нам вместе и думать было нечего. Я, прочем, звал. «Нет, говорит, дай прежде хоть немного денег скопить, чтоб было с чего начать и на что выехать. Твоих, говорит, средств не хочу». Кремень, знаешь, натура, хоть и молода еще..- взволнованно проговорил Анемподист Михайлыч, и по его выразительному лицу чуть заметно пробежала какая-то светлая тень.

— Через сколько же времени ты ее ждешь? — спросил Светлов.

— Не раньше, думаю, как через полгода; только дождусь ли?.. — грустно вымолвил Ельников.

В эти минуту в комнату робко и неуклюже вошел, низко кланяясь, господин весьма странного вида. Судя по наружности, это был очень молодой еще человек; но в лице у него выражалось какое-то преждевременное старчество, что-то неприятное и жалкое до крайности. Длинные, как у дьячка, волосы и длиннополый суконный не то сюртук, не то халат, как у семинариста, придавали всей фигуре вошедшего еще более жалкий аскетический вид; только меланхолическая улыбка, как-то неопределенно блуждавшая у него на губах, несколько смягчала эту нелепую, суровую фигуру.

— А! Созонов! — быстро проговорил Ельников, подходя к новому гостю и радушно протягивая ему руку. — Садитесь-ка, батюшка. Очень кстати пришли: вот и еще ваш товарищ — Светлов, — пояснил Анемподист Михайлыч, указывая глазами на приятеля. — Не узнаешь? — спросил он у того, — Созонов.

Александр Васильич буквально оторопел. «Как! Неужели этот странный, низко кланяющийся человечек, эта жалкая фигура — тот самый Созонов, мой товарищ по гимназии, подававший когда-то такие блестящие надежды?» — подумалось ему. Светлов глазам своим не верил.

— Он сильно переменился… — заметил Ельников, стараясь не смотреть на крайне озадаченного и совсем растерявшегося приятеля.

— Боже мой!.. Никак бы не узнал! — усиленно выговорил наконец Александр Васильич и протянул руку старому товарищу. Он только теперь узнал его, смутно вызвав из памяти прежний образ Созонова.

— Садитесь-ка, батюшка, — снова пригласил Ельников гостя.

Созонов стоял и как-то нерешительно переминался. Ельников подвинул ему стул.

— Вот в монастырь поступить собирается, — сказал он угрюмо Светлову.

— Что это вы, Созонов? Что вам хочется? — почти с испугом спросил Александр Васильич.

— Спасение души побуждает-с… — тихо и застенчиво-робко проговорил Созонов.

— Далось ему это «спасение души»! — сердито проворчал Ельников.

Они в гимназии были большими приятелями.

— Вы этого влечения, Анемподист Михайлыч, не можете понимать; это кому откроется свыше, тот может… — тем же застенчиво-робким голосом выговорил Созонов.

— Экую, брат, ты чушь несешь! Да разве в том, что ли, спасение души состоит, чтоб вот в этаком халате ходить да по неделям не мыться? — еще сердитее сказал Ельников.

— Подвиги многообразны… какой кому по силам, Анемподист Михайлыч…

— Так неужели, Созонов, вас уж ни на что больше не хватит? — вмешался Александр Васильич.

— Вы меня хотите искусить, господин Светлов, человеческой мудростью? Я и сам некогда в помрачении ума моего дерзал проникать в тайны божии; знаю, сколь пленительно наваждение сие… Но всевышний просветил ныне мой разум и закрыл его от мирских соблазнов… — медленно и с глубоким убеждением произнес Созонов, тяжело вздохнув.

— Мне кажется, — сказал Светлов, — угоднее богу должен быть тот, кто больше приносит пользы ближнему; а как же вы достигнете этого, если добровольно закроете глаза на жизнь, от условий которой именно и зависит на каждом шагу ваш ближний?

— Любовь к ближнему следует приносить в жертву любви к богу — сказано в писании.

— Положим. Но ведь это что значит? Это значит, по-моему, просто, что, увлекаясь любовью к ближнему, вы не должны противоречить евангельским заповедям. Если б, например, для спасения ближнего потребовалось клятвопреступление, тогда, разумеется, писание учит вас пожертвовать ближним, — заметил Александр Васильич.

— Нет, господин Светлов, не искушайте меня вотще: младенцам открыто — сказано — то, что от мудрых сокрыто… Я только, господа, согрешаю с вами… — вздохнул Созонов.

Светлова что-то больно кольнуло в сердце.

— Я только добра вам желаю, Созонов, как ваш бывший товарищ, а не искушаю вас, — молвил он с горечью.

— Ведь вот, — желчно сказал Ельников, — третью неделю я с ним так бьюсь; и книг-то ему предлагал, и спорить с ним пробовал, и доказывал, — право, кажется, в няньки бы к нему пошел, — а он все свое, все у него наваждение какое-то; даже медицину считает грехом… Ведь вот вы до чего доработались, Созонов! — чуть не сквозь слезы заключил Анемподист Михайлыч.

— Вы что же, собственно, теперь поделываете-то, Созонов? — спросил мягко Светлов.

— Молюсь о своем спасении-с…

— Целый день все только молитесь?

— И день и нощь…

— Откуда же вы берете средства? Ведь одной молитвой не напитаетесь же вы?

— Милостью божией от монастырской трапезы довольствуюсь…

— Там, при монастыре, и живете теперь?

— Да, там-с…

Приятели помолчали. Созонов присел было на кончик стула, но сейчас же опять и встал.

— Я к вам… собственно… Анемподист Михайлыч, вот зачем пришел-с… вы не рассердитесь на меня? — спросил он смиренно у Ельникова, запинаясь на каждом слове и вынимая что-то из-за пазухи.

— За чем бы вы ни пришли, Созонов — я вам очень рад: стало быть, и толковать об этом нечего, — сказал искренно Ельников.

— Я вот зачем-с… я вам просфору принес, за здравие ваше вчерась вынул, — проговорил, краснея, Созонов и подал Ельникову тщательно завернутую в бумагу просфору.

— Ну что ж… спасибо вам!

Анемподист Михайлыч взял из рук Созонова просфору, развернул ее и поставил на угольный стол.

— Вы, может, обиделись, Анемподист Михайлыч? — робко спросил Созонов.

— За что же? Всякий по-своему выражает внимание. У вас свои убеждения, у меня тоже свои, а жить мы можем дружно.

— Вы если хвораете чем-нибудь, так она много может облегчения вам принести, вы ее скушайте ужо…

— Ладно, съем.

Созонов несколько минут постоял молча, переминаясь на месте и нерешительно поглядывая на Александра Васильича.

— Я бы и за ваше здравие, господин Светлов, вынул просфору, коли вам не во гнев… — боязливо выговорил он наконец.

— Ах да, Созонов, пожалуйста, заходите ко мне. Я бы и сам попросил вас об этом, хоть бы вы и не напоминали мне. Смотрите, заходите же. У нас с вами много найдется о чем потолковать: слава богу, давнишние товарищи, так вы без церемонии, — сказал Светлов приветливо.

Какая-то странная полуулыбка осветила суровое лицо Созонова.

— Истинно у меня к вам душа лежит, — сказал он, тяжело вздохнув и ни к кому в особенности не обращаясь, — пошли вам господь просветление!..

Анемподист Михайлыч порылся в чемодане и достал оттуда литографированный экземпляр лекций Фейербаха [3] о сущности христианской религии.

— Вот вам, Созонов, от меня на память, — сказал он, подавая старому товарищу книжку. — Пусть это будет моей просфорой. Я съем вашу, а вы зато прочтите вот это, дайте мне слово.

— Да это ведь, верно, светская книжка, Анемподист Михайлыч? — спросил Созонов, нерешительно принимая подарок из рук Ельникова.

— Все равно, какая бы ни была, вы ее прочтите. Я же ведь не отказался от вашей просфоры, а все-таки остаюсь при своем убеждении. Так и вы сделайте. Прочтете? даете слово?

— Греха бы мне какого от этого не последовало?..

— Где же, в таком случае, стойкость-то ваших убеждений? В том-то и заслуга, чтоб всякие искушения вынести бодро, — сказал серьезно Ельников.

— Враг ведь рода человеческого силен-с… — потупился Созонов.

— Вот вы и закалите себя против него, — заметил ему Анемподист Михайлыч. — Впрочем, меня-то вы уж, верно, не считаете «врагом рода человеческого»?

— Сохрани господи! — встрепенулся Созонов и бережно спрятал книгу за пазуху. — Да будет над вами благодать божия!