Александра Анненская - Анна Страница 17

Анна надела «простенькую» шляпку, украшенную множеством лент и цветов, натянула на руки лайковые перчатки, накинула на плечи бархатную кофточку, взяла маленький шелковый зонтик и вышла на крыльцо к ожидавшей ее старушке.

— Аничка, да к чему же это ты так нарядилась? — с некоторым испугом вскричала Анна Федоровна.

— Чем же нарядилась, бабушка? — с улыбкой спросила девочка. — Я не могу ходить по солнцу без шляпки, зонтика и перчаток.

Воображению Анны Федоровны живо представился образ загорелой, босоногой Анички. «Совсем, совсем не та», — опять мелькнуло в уме ее, и сердце болезненно сжалось при этой мысли.

Несмотря на конец мая, весенняя грязь не успела еще совершенно высохнуть на деревенской улице. Опухтинцы, правда, считали ее совершенно сухою, так как нога не вязла в ней по щиколотку и лужи воды не перерезывали ее поперек; но Анне в тоненьких прюнелевых сапожках трудно было пройти по ней, не промочив ножек; она тщательно подбирала свое светлое платьице и осторожно, не без брезгливости, пробиралась вперед.

— Аничка! — окликнула ее Анна Федоровна, когда они миновали первые три-четыре избы. — Зайдем сюда, к моей куме Марковне: ты, бывало, любила играть с ее Феклушей, она теперь уж совсем взрослой девушкой стала.

Анна последовала за бабушкой через низенькую калитку ворот в грязный двор, поразивший ее таким запахом хлева, что она принуждена была приложить к носу свой надушенный батистовый платок, и затем через две покосившиеся ступеньки лестницы в избу. В прежние годы Анна очень часто проводила целые дни в крестьянских избах; тогда она не обращала внимания ни па низкий закоптелый потолок, ни на черный пол, ни на покосившиеся от времени стены с крошечными окошечками, стекла которых от старости отливали всеми цветами радуги, ни на скудость меблировки, состоявшей из некрашеных деревянных столов да таких же деревянных скамеек, ни на удушливый, зловонный воздух; теперь все это поразило ее, как нечто новое, непривычное и притом крайне неприятное. Она остановилась на пороге, не решаясь войти в эту «гадость».

Гостей с поклоном встретила Марковна, здоровая, словоохотливая баба, мать бывшей Аниной подруги, Феклуши, и еще полдюжины ребят, из которых двое старших уже помогали отцу в полевых работах, а четверо младших сидели теперь на полу избы, вокруг деревянной чашки и с таким усердием уписывали из нее похлебку большими деревянными ложками, что даже не оборотили головы посмотреть на вошедших посетительниц. Анна Федоровна, дружески поздоровавшись с кумой, поспешила представить ей свою внучку.

— Ишь какая большая да пригожая стала, — заметила Марковна, оглядывая девочку с ног до головы. — Ну, войди же, войди к нам, сударыня; помнишь, как, бывало, с моими ребятами из одной чашки хлебала? Теперь, чай, заважничалась, брезгаешь нами?

— Полно, Марковна, с чего ей брезгать, — вступилась бабушка. — Конечно, отвыкла она от наших деревенских порядков, ей многое в диковинку стало… Что же ты, Аничка, войди, сядь на лавочку, погляди, каково живется нашим соседям.

Анна не без отвращения села на лавку сомнительной чистоты и молча, тоскливо оглядывалась кругом, ожидала, скоро ли бабушка покончит этот утомительный для нее визит. Но бабушка вовсе и не думала скоро распрощаться со своей кумой. Они уселись рядом и начали очень длинный дружеский разговор о разных хозяйственных делах Марковны, — разговор, видимо интересовавший обеих их. Дети, покончив свой обед, подошли поглазеть на гостей. Все они были крестники бабушки, она всех их знала по именам; одного пожурила за какую-то проказу, всех приласкала, всех оделила дешевыми пряниками, запасы которых никогда не переводились в ее карманах; получив лакомство, они обступили Анну и принялись разглядывать ее и разные части ее туалета с любопытством и бесцеремонностью настоящих маленьких дикарей. Один проводил грязными пальцами по ее платью, другой дотрагивался до ее зонтика, третий влез на скамейку, чтобы поближе рассмотреть цветы на ее шляпке. Анне неловко было прогнать от себя маленьких шалунов; она тихонько старалась отстранить их, но это не помогало, и они становились все смелее и смелее; спертый воздух комнаты душил девочку, дерзость детей и фамильярный тон, с каким Марковна предлагала ей разные вопросы о петербургской жизни, возмущали ее, она наконец не выдержала, встала с места и напомнила бабушке, что Матрена просила их не опоздать к обеду. Старушка не без сожаления распрощалась с кумой, еще раз перецеловала своих крестников и последовала за Анной, которая, едва удостоив поклоном Марковну, спешила скорей выйти на свежий воздух. Во дворе им встретилась молодая девушка, возвращавшаяся с реки, с двумя ведрами воды на коромысле.

— А, вот и Феклуша! — вскричала Анна Федоровна. — Не узнала ты ее, Аничка? Это ведь была твоя подруга, подойди к ней.

Феклуша поставила ведра на землю и с поклоном подошла к Анне Федоровне.

«Еще, пожалуй, надо будет целоваться с ней!» — мелькнуло в голове Анны, и она решила положить конец всей этой нестерпимой фамильярности.

— Здравствуй, голубушка, — проговорила она, слегка кивая головой в сторону Феклуши, и быстро направилась к воротам.

— Аничка, что же это ты! — вскричала Анна Федоровна. — Даже и не посмотрела на свою старую подругу, да и с Марковной не говорила: неужели ты и вправду брезгаешь бедными людьми?

— Я не брезгаю ими, бабушка; только они должны понимать свое место: не могу же я быть подругой мужички, целовать этих грязных ребятишек!

Анна Федоровна вздохнула.

— Пойдем домой, Аничка, — грустным голосом сказала она.

Она поняла, что неудобно водить по крестьянским избам петербургскую барышню, что и гостья, и хозяева вместо удовольствия, пожалуй, наделают друг другу неприятностей.

Анна радовалась, что высказалась наконец, что бабушка перестанет навязывать ей дружбу разных Феклуш, Стеш и тому подобное и поймет разницу между нею и всеми этими несчастными мужичками; ее огорчало только грустное выражение лица старушки, и она поспешила утешить ее ласкою и веселыми рассказами о петербургских удовольствиях. Утешить Анну Федоровну было нетрудно: добродушная старушка вполне готова была закрывать глаза на все недостатки своей внучки и самым искренним образом восхищаться ею. Рассказывая Матрене об обращении Анны с Марковной и ее детьми, она рассуждала так:

— Что же, Матренушка, мы с тобой старухи глупые, необразованные, нам можно вести дружбу с крестьянами, а Аничка — барышня, ей это, конечно, не годится!

— Еще бы! Известно, не годится! — несколько насмешливо заметила Матрена. — Какая дружба у петербургских бар с нами, дураками! Анна Матвеевна барышня, как надо быть, вылитый портрет своего папеньки!

Таким образом, Анна могла быть спокойна: и бабушка, и старуха-няня признали в ней «барышню», поняли, что между нею и прежнею босоногой Аничкой нечего искать никакого сходства. Для всех опухтинцев это стало очень скоро точно так же ясно: несмотря на свое невежество и наружную грубость, крестьяне безошибочно угадывали, в какие должны становиться отношения с окружающими. С первых же дней жизни Анны в деревне никто в селе не приветствовал ее иначе, как холодно почтительным поклоном, никто не искал сближения с нею. Она могла устраивать свою жизнь совершенно по своему желанию и вкусу — никто не стеснял ее.

Вставала она обыкновенно поздно, не торопясь занималась своим туалетом, затем до обеда читала какую-нибудь из привезенных книг или рисовала, после обеда проводила несколько времени с бабушкой, затем, когда жар спадал и нельзя было бояться загара от солнечных лучей, она ходила гулять по окрестным полям, рощам или по заросшим аллеям старого господского сада, половина которого была уже превращена предприимчивым арендатором в огород. Прогулки эти ей приходилось делать одной, так как бабушка была слишком стара, чтобы сопутствовать ей, а пригласить кого-нибудь из соседей показалось бы ей и унизительным, и скучным. Постоянно одетая в светлое, изящное платье, в шляпке, в лайковых перчатках, с модным зонтиком в руке, выступала она тихими, важными шагами по уединенной дороге между полями или по узенькой тропинке среди рощи. Иногда ей казалось, что по деревне удобнее было бы ходить в простом ситцевом, чем в нарядном кисейном платье: раза два у нее являлось искушение снять перчатки и шляпку, но ей тотчас же представлялся грустно насмешливый тон, с каким тетка сказала бы про нее: «Бедняжка! Она все еще не понимает, как неприятно иметь черные руки и грубый цвет лица!» — и она спешила победить искушение. Она одевалась так, как будто шла гулять по Невскому со своими кузинами, и раз двадцать в день подбегала к зеркалу посмотреть, не отступила ли она в чем-нибудь от того образца благовоспитанной барышни, к которому стремилась последние четыре года.