Григорий Свирский - Мать и мачеха Страница 17

Вспомнили добрым словом. Ладно. Спасибо. Дала дочкам прочитать.

Прошло полгода, снова получаю письмо от директора школы: "Мы очень извиняемся перед вами. Мы не в силах бороться..." Оказывается, ленинградские власти не разрешили назвать школу моей фамилией. Я лишь усмехнулась горестно. Впервой, что ли, в морду получать? Они застрелятся, но не позволят висеть в героическом месте "... имени Маши Фридман". Была бы я латышка, туда-сюда...

Но добил меня и заставил подать бумаги в ОВИР на выезд совсем другой случай, тот самый, до слез героический, описанный в книге и газетных статьях. Вот как было дело. 12 января 1943 года пришел приказ: Ленинградскому фронту прорвать блокаду города. Била тяжелая артиллерия, затем устрашающе грохотали "Катюши". А когда пошла с криком "ура!" наша 268-я стрелковая, оказалось, что не все огневые точки немцев подавлены. Со стороны фронта и 8-й ГЭС забесновались их пулеметы, начали разрываться в наших боевых порядках мины. Мы бежим цепью, утопая в снегу. Все как в кино. Только, в отличие от кинокадров, нам надо было взобраться на левый берег Невы, облитый водой, словно ледяная гора. Горушка крутизной в 12 метров. Кого ранят-убьют, назад на животе съезжают, словно на салазках. Поставили дымовую завесу, бросили на гору несколько веревочных лестниц (моряки придумали). Только тогда вскарабкались. Гранатами выбили немцев из первых траншей. Добежали, задыхаясь, до рощи Мак, оттуда как пулемет стеганет. Упали в канаву, и сразу вдруг стало тихо-тихо. И, слышу, в тишине кто-то стонет. Поползла на голос вдоль канавы, вижу, капитан Арсеньев, который любил надо мной подтрунивать. Снег рядом в крови, полушубок изорван минными осколками. Лицо желтоватое, точно покойницкое. Не было бы этого покойницкого отлива, крикнула бы санитаров. Рано ли, поздно ли -- подберут... А тут такое дело. И минуты нельзя терять: кровью исходит Арсеньев... Сама поднять не смогла, здоровый мужик Арсеньев, рослый, крикнула того, кто поближе: " Помоги!" Поволокли через реку, по льду, который простреливается насквозь. То тащим, то ложимся пережидаем, слушаем, как пули щелкают, льдышки отбивают. Как только положим капитана, он тянет слабым голосом: "Маша, не бросай! Я жить хочу! Жить! Я должен жить! Маша, что ж ты? Маша?!" Ну, нас уговаривать не надо. Дотащили...

Особо я запомнила этот день вот еще почему. Много парней меня спасало. Возвращало к жизни. От того латыша из ресторана и матроса с "Сибири" до партизанского посыльного, который на меня наткнулся под Псковом, когда я уже была далеко... Нес меня этот посыльный километров пять. Стреляли в нас, а он не бросил... Капитан Арсеньев был вроде моей человеческой благодарностью. Всем моим спасителям-мужикам. Вы -- меня, я -- вас. Не в долгу я...

И вот в году 1975-м, как раз тридцатилетие Победы праздновали, получаю письмо. Пишет мой спасенный в день прорыва блокады капитан Арсеньев Валентин, ныне генерал-майор. Мол, помнит всю жизнь тот день, когда я его спасла. И у него мечта повидаться со мной. "И мальчики мои мечтают, -пишет, -- сыновья".

В тридцатилетие Победы поехала на встречу с ветеранами 268-й дивизии, из которой в живых осталось 176 человек. Отправились по местам боев, положили венки на могилы. А затем пошла по ленинградскому адресу, который мне прислал генерал Арсеньев. Квартира не его, родственников, куда он специально приехал откуда-то с Севера с женой и двумя сыновьями. Рослые сыновья, в папашу, смотрят на него с любовью. Обнял он меня, Арсеньев, и разревелся. Плакал в голос, как маленький ребенок. После первых минут встречи сели за стол, на котором чего только не было, и спрашивает меня мой генерал:

"Ну, как поживают твои латыши?"

Я сразу поняла, куда он клонит: родине нужно, чтоб я была латышкой...

И тогда-то я прохвостам не подчинилась, а теперь-то уж, когда наглоталась дерьма!..

Отвечаю ему с невинной улыбкой: "Почему ты решил, что я латышка?" Он как-то сразу посерьезнел и, вижу, стал бледнеть.

"Ну, как же, -- говорит, -- во-первых, ты Мария, во-вторых, ты Фридманс... И вообще ты голубоглазка, светлая, северных кровей..."

"Черта с два, -- отвечаю. -- Я Мириям! Марией да Манькой меня стали звать в окопах. Мириям -- библейское имя. Фридман в библии не встречается, но можешь не сомневаться... Тебя вытащила чистокровная еврейка..."

Генерал стал уж не бледным, а зеленым. Видно, невмоготу ему было, что его спасла чистокровная еврейка; как детям объяснить такое? Рюмка с водкой в его руке стала трястись. Произнес через силу:

-- Ну, ничего. Евреи тоже бывают хорошие люди...

Я по характеру человек взрывной. Если что, врежу, даже если потом и пожалею, что врезала... Но этого не пожалела. Ни тогда, ни сейчас. Нет у меня к нему жалости...

-- Э-эх ты, генерал генералович!.. Я тебя тащила через Неву, где смерть царила. Жизни для тебя не жалела, зачем?! Чтоб услышать сегодня вопль раненого антисемита? Если б это произошло сегодня, я б тебя не взваливала на свои детские плечи, а дала бы тебе пинок в зад, чтоб не отвлекал солдат от боя своими причитаниями. Нет, Валька, все! Хватит! Скольких ты оскорбил, вышвырнул с работы? От таких, как ты, и уезжают люди, платят непосильные деньги, голые уходят... И правильно! От вас надо пешком уходить, и я буду первая, кто в честь тридцатилетия Победы к чертовой бабушке!.. -Разрыдалась и выскочила на улицу. До вокзала брела, выла, как по покойнику. На улице подходили, спрашивали, что случилось.

-- К чертовой бабушке! -- кричала, если останавливали. Вернулась в Ригу и стала собирать бумажки для ОВИРа. Правда, тут одна история укрепила мое желание бросить все и уехать, куда глаза глядят. Поступала моя младшая дочка Лора в университет. Даже бумаг не приняли. "Мы, -- сказали, -- не готовим кадры для Израиля..." Выпихивали со всех сторон, мерзавцы!

Когда взяли Берлин, помню, немец меня на улице остановил: "Фрейлен, -говорит, -- вы еврейка?" Я отрезала грубо: "А тебе какое дело?" "Вы меня не поняли, -- воскликнул, -- и идет за мной. -- У меня жена еврейка. Я ее все годы прятал в бункере. Ее и троих детей. Хотите убедиться?" Я кивнула: да, конечно. Пошла за ним, от страха дрожу. Заведет, и чем-либо тяжелым по голове... А он еще с улицы кричит: "Мина, смотри, кого я привел!.." Вышла молодая, очень красивая женщина, вся седая... Торжественный обед устроили, соседей, которые помогли им уцелеть, позвали, бункер показали. Такой бункер только немец мог построить. С паровым отоплением и душем...

Вспомнила я того немца, и думаю: победили их, а кто фашист, он или генерал Арсеньев? Нет, надо бежать.

В Бресте из-за меня поезд задержали. Обнаружили полную сумку наград. Отобрали. По поезду слух пошел: брильянты обнаружили... Вдруг бежит солдат, ведет к майору-пограничнику. Глядит майор на россыпь медалей и с гневом говорит: как это я могла, герой войны, заслуженный человек, ехать в Израиль?!.. Видно, прочитал он дарственную надпись от автора на книжке: "От Невы до Эльбы": "Герою-разведчику Марии Фридман"... И так далее...

Выдирает он эту страницу с дарственной надписью, мнет в руке, говорит: такую надпись пропустить не могу. "И оригиналы наградных документов сдайте!" Я сдала, конечно, тем более, заранее копии подготовила.

Продолжает он про Израиль: мол, как я могла опозорить честь разведчика. "... В страну, которая с нами воюет!.." Три раза он это повторял. Я не выдержала: "Израиль с вами не воюет. Это вы с ним воюете. В одни ворота игра". Он рот раскрыл, а я замолкла. Зачем я буду распинаться, что еду не в Израиль, а к дочке в Канаду... Ушла в вагон, следом бежит солдат, отдает все оригиналы наградных документов. Майор, говорит, приказал все вернуть! "А где страница книги с надписью "герою-разведчику?" -- "Не могу знать!".

Так! Не отдали дарственную надпись. Застыдился служивый. Всю дорогу думала об этом. Стыдно стало мужику, что уезжают те, кто кровь за Россию проливал...

Говорят, что в России существует еврейская проблема. Нет еврейской проблемы! Есть еврейская беда! Существует русская проблема, арсеньевщина. Если на чем шею сломают, то на ней...

И. ГАСКО

"СЛОВО ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ АДВОКАТУ..."

В моей львовской квартире прозвенел телефонный звонок. Взял трубку. "С вами говорит Шевчук!" -- слышу. Голос начальственный. Кто такой Шевчук, понятия не имею. "Не знаете меня? Я -- начальник треста "Укрзапликерводка"... Очень хотим с вами встретиться..."

Я занят в большом процессе. Что мне, адвокату, к тому же человеку почти непьющему, эта "...ликерводка"? Отвечаю сухо, что по пятницам у меня прием в юридической консультации, могут записаться...

-- Нет! Нет! -- воскликнула "ликерводка" весьма энергично, -- речь идет об очень важном и тонком вопросе! Не могли бы вы прийти в наше управление? Здесь, во Львове. У нас есть Львовское отделение... Очень просим!.. Нет, по телефону не можем. Разговор не телефонный!..

Заинтриговали. Прихожу в их офис. Меня ждут три чем-то взволнованных человека. Здоровущий, как медведь, мужчина в армейском кителе протягивает руку. "Таким я вас и представлял", -- говорю Шевчуку и замолкаю на полуслове. Это Плахов, главный инженер. Шевчук стоит рядом. Молодой, с ранней сединой. Плечи неширокие, голубоглазый, как девушка. Таким начальника "Главликерводки" не представлял. А вот третий, фамилию которого забыл, был, пожалуй, предсказуем. Страшно костляво-худой, как из Освенцима, еврей с орденскими планками в шесть-семь рядов на кителе. Еврей во Львове почему-то не торопится следовать примеру снявших свои планки.