Пантелеймон Романов - Русь (Часть 3) Страница 17

- Если таких нет... тогда лучше совсем не жить... - тихо сказала Ирина, подняв твердо свой взгляд на Ольгу Петровну.

- Да, ты так и должна была сказать, - заметила Ольга Петровна, посмотрев на нее, - и ты будешь несчастлива, - странным тоном прибавила она. - Я все-таки тебе посоветую запомнить: "счастлив в жизни может быть только тот, кто сам мало любит". А ты когда видела Митеньку Воейкова? вдруг неожиданно спросила Ольга Петровна, не взглянув на Ирину и продолжая играть концами шарфа.

- В четверг... - как-то неожиданно для себя сказала Ирина.

- В четверг?

Ольга Петровна несколько секунд смотрела на Ирину, сощурив глаза, потом, как бы не при-давая этому никакого значения, прибавила:

- А у меня он был в среду. - И, точно не заметив, как вдруг быстро взглянула на нее Ири-на, сказала: - В столовой, кажется, уже готовят чай.

- О чем беседуете? - спросил, зайдя из кабинета на террасу, князь.

- Да вот говорим, как неожиданно день рождения вышел таким торжественным, - сказала Ольга Петровна.

- Да, да, - ответил князь, - ну, говорите, говорите. - И пошел опять в кабинет.

Ирина, не поднимая головы, молча отошла от Ольги Петровны и прошла в гостиную.

Ольга Петровна проводила ее глазами.

- Так вот оно что! - сказала она и, улыбнувшись, пошла в столовую, где готовили чай и собиралось общество.

В столовой разговор сосредоточился около двух вопросов: мужчины обсуждали последние грозные политические события, дамы сосредоточили свое внимание на баронессе Нине Черкас-ской. Все уже знали, что Валентин Елагин уехал, баронессы не было сейчас здесь, она даже не прислала записки поздравить новорожденную; значит, было ясно, что на нее отъезд подейство-вал сильно и, значит, Валентин уехал совсем, бросив ее.

- Судьба все-таки карает таких женщин, - строго сказала полная дама с бисерным риди-кюлем.

- А мне кажется, профессор даже будет жалеть об отъезде Валентина, сказала молоде-нькая дама с родинкой на щеке, осторожно улыбнувшись, еще не зная, как отнесутся к ее шутке. - Все-таки он виноват, что допустил такое ужасное положение, - прибавила она, обращаясь к хозяйке, как бы стараясь оправдать свое мнение, может быть несогласное с мнением большин-ства. - Он так преступно-мягко отнесся к этому.

- Профессор чистейший, святой души человек, - строго сказала полная дама, не взглянув на молоденькую даму и размешивая в чашке сахар. - Он один из тех людей, которыми может гордиться русская интеллигенция.

- Прекрасный, обворожительный человек, - сказали несколько голосов. - В беседе и в споре нет более деликатного человека. Это не Федюков, который вечно ни с кем не согласен.

- Да, это верно, - сказал кто-то. - Еще не было случая, чтобы Андрей Аполлонович с кем-нибудь не согласился, стал бы спорить или выходить из себя. Удивительной мягкости человек.

- Это нежнейший, последний цветок культуры, именно христианской культуры, - сказала полная дама.

- Кстати, а где же Федюков? - спросила молодая дама с родинкой на щеке, - удивленно-вопросительно подняв брови и оглядывая сидевших за столом. - Его жена не видит его дома уже третий день и совершенно не знает, куда он делся. Она даже боится, не уехал ли он с Вален-тином, потому что его никто не видел.

Сколько и каких предположений ни высказывалось в дамском кружке, все-таки все они да-леки были от того, что совершилось в действительности за эти два дня в доме баронессы Нины, как это потом выяснилось.

- Вообще наши дамы отличаются, - сказала молодая дама с родинкой на щеке. - Федю-ков мне кое-что рассказывал про одну особу, - прибавила она, посмотрев в сторону террасы, где стояла Ольга Петровна, говорившая с Ириной. - Так вот эта особа очень поздно принимает молодых людей у себя в спальне.

В это время вошла Ольга Петровна. Дама с родинкой потупилась и замолкла с таким видом, который говорил, что она охотно рассказала бы все, но, к сожалению, здесь присутствует само действующее лицо.

Все посмотрели на Ольгу Петровну.

- Мы говорим здесь о баронессе, - сказала дама с родинкой, обращаясь к Ольге Петров-не. - Для нее, вероятно, отъезд Валентина - большой удар.

XXVII

На другой день после торжественного чтения ответа царя стало известно о частичной моби-лизации Австрии против Сербии. Это создало такое положение, в котором какая-то из этих держав должна была уступить.

Может быть, Австрия, объявляя мобилизацию, надеялась, что этим она вынудит Сербию на большую уступчивость и что Россия не решится из-за своих бедных родственников подвергать себя слишком большому риску.

Но Россия высказалась слишком определенно и, верная данному слову, должна будет перейти от слов к делу.

Раз Россия перейдет от слов к делу, то есть объявит мобилизацию, тогда соседняя с ней Германия, союзница Австрии, с полным основанием, под видом сохранения собственной безопасности, тоже объявит мобилизацию.

И, очевидно, Австрия, в верном расчете на это, продолжала отказываться от выражения христианских чувств, доказательством чего послужило объявление уже всеобщей мобилизации.

Это еще более подтверждало уверенность в том, что ключ к этим событиям находится в Берлине.

Германия пробовала почву в Англии.

Германский посол запрашивал английский кабинет о возможности воздействия Англии на Россию.

На это английский кабинет в лице Грея ответил, что таковое воздействие с большими основаниями должно быть произведено... в Вене берлинским кабинетом.

И указал, что сербский ответ на австрийскую ноту превосходит по умеренности и прими-рительному тону все, что можно было ожидать. И если Австрия и при таких условиях пойдет на военные действия, это будет значить, что она имеет заранее определенную цель - уничтожить Сербию.

Вопрос же, поставленный так, вызовет положение, при котором может последовать война, и в эту войну будут втянуты все державы.

А было несомненно, что Австрия не рассчитывает отступать, и, объявив всеобщую мобили-зацию, она тем самым отрезает себе путь к отступлению.

События так быстро росли, что к ним не успевали привыкать, не успевали успокоиться, как новый день приносил новое событие.

Восточный вопрос, запутываясь и усложняясь, превращался уже с полной очевидностью в общеевропейский вопрос. Но чем больше он запутывался, тем больше интереса вызывал к себе, в особенности со стороны русского общества.

Готовилась возможность чего-то поистине грандиозного, возможность общеевропейской катастрофы. И у всех было ощущение замирания сердца при мысли о том, что будет, если эта катастрофа разразится. И в то же время боязнь, что все может кончиться ничем: поговорят, попишут и разойдутся.

Так бывает, когда пробьет пожарная тревога и тяжелые пожарные лошади, гремя железом машин, с кучей пожарных в медных начищенных касках уже скачут к какому-нибудь огромному дому. Народ бросается туда и с замиранием сердца ждет, успеет разгореться или не успеет: вдруг потушат раньше времени и не удастся посмотреть захватывающую картину разрушения каменной громады с языками пламени из окон, со спасением погибающих.

Все настроились бодро, оживленно, точно рамки однообразной тусклой жизни вдруг раз-двинулись и судьба готовилась показать нечто необычайное.

Говорили, что жизнь дошла до тупика и что так жить дальше нельзя, нужно обновление и возрождение; что возрождение осуществится только тогда, когда внешние условия создадут к тому возможность.

Каждая катастрофа, какая бы она ни была, несла в себе надежду на то, что она как-нибудь сбросит эти внешние условия, переменит среду и проветрит затхлую атмосферу.

Говорили о том, что изжиты все идеалы, что нужен был бы какой-нибудь пророк, который пришел бы и сказал новое слово. Упрекали молодое поколение в том, что оно не зажгло никаких идеалов. И хотя грядущие события идеалов тоже пока не зажгли, но было что-то новое, что захватило вдруг всех и всем дало найти какое-то содержание жизни.

Так как вопрос войны еще был нов и в нем пока не успели наметиться принципиальные различные оттенки и партии, то все с удовольствием увидели возможность говорить друг с другом без вражды. Под влиянием этого чувства были даже размягченно-дружелюбны со своими вчерашними врагами.

И с истинным удовольствием вступили в эту новую полосу жизни, ожидая дальнейших событий.

XXVIII

Федюков неожиданно для себя оказался в невозможном положении, в котором он всецело обвинял баронессу Нину.

Он только на другой день с ужасом понял, что произошло: он, связанный семьей человек, остался поджидать друга и в первый же день обманул его с его любовницей.

Профессора он оставлял уже в стороне, во-первых, как лицо незаинтересованное, во-вто-рых, - такое, с которым он не был связан духовными узами, как он считал себя связанным с Валентином. И потом принципы!.. С такими принципами и требованиями, которые он предъявлял среде, попасть в такое положение.