Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников Страница 17

– Цирк! – очарованно обронил Остяк.

– Музей! – не согласился с ним Коллонтаец. Даже Борька-Лосятник, сам расписанный грудастыми русалками, и тот изумился тюремному мастерству:

– Тебя надо в театре показывать!

– В анатомическом, – ехидно поддел Жорка.

– Ага, в академическом, – не расслышал или не понял Лосятник, который о театрах знал лишь то, что есть печенье «Театральное», на закуску мало пригодное, – глазированный пряник гораздо сытнее. Но про то, что в столице есть театр под названием академический, Борька от кого-то слышал, скорее всего по радио.

Разогретый всеобщим вниманием, новичок по-вороньи тяжело взмахнул руками, как крыльями, одним прыжком взлетел на пень, едва не расплескав стаканы, и, картинно подбоченясь, задекламировал:

– Да это же Ворона! – сквозь хмель осенило Жорку воспоминание полузабытого детства.

Воистину тесен мир, а земля круглая, если довелось снова сойтись на одной дорожке неприятелям детских лет. Заблатнел, заматерел Петька, иссох по тюрьмам – не сразу и узнаешь. Укатался сивка на отцовских тропках, сипит, хрипит, а все взбрыкивает. Вместе с воспоминаниями откуда-то из глубины опаленного спиртом желудка накатывало раздражение и питало оживающую злобу.

Судьба столкнула Жорку с Вороной давным-давно, в тот год, когда, отгромыхав и заглохнув на немецкой земле, война еще жила в каждом доме: смотрела с фотографий в траурных лентах, выглядывала из дырявых ботинок, сквозь жидкий суп просвечивала со дна тарелки, шевелилась в хвостах хлебных очередей, змеей заползала в окна больничных палат, на железных койках которых еще маялись и умирали изувеченные ею бойцы. Почта продолжала доставлять запоздалые похоронки и письма от выздоравливающих. На привокзальном рынке жалобно пели калеки, кишели спекулянты и шустрила расплодившаяся за войну шпана.

Городская атмосфера как нельзя более способствовала одичанию и без того распустившихся без отцов мальчишек, и школа от них стонала. Деревянная и неприметная, пряталась она от своих питомцев за чахлые яблони школьного сада и остатки забора, в котором дыр казалось большое, чем досок. Считалось, что забор этот ограждает школьников от железнодорожной ветки, проложенной от Транссиба к заводу, именуемому в народе судоверфью, а в официальных документах – почтовым ящиком. Может, потому, что часы имелись не в каждом доме и время узнавали по заводскому гудку, или оттого, что заняться было совершенно нечем, ученики второй смены появлялись у школы задолго до начала занятий, к огромному неудовольствию сурового школьного завхоза – отставного кавалериста, который вел с пацанами непримиримую борьбу по всем правилам внутреннего распорядка. Громыхая своими непостижимой моды галифе из тонкого брезента с кожаными накладками на выдающихся частях, он занимал позицию в дверях и успешно отражал атаки сорванцов, пытавшихся досрочно проскользнуть внутрь и нарушить временную тишину коридоров и чистоту только что вымытых полов.

После нескольких безуспешно повторенных попыток форсировать усатый бастион ребятня растекалась по двору и саду, изобретая развлечения самые губительные для верхней одежды, с трудом собранной матерями из самых невероятных материалов, вроде скатертей и солдатских одеял. Невиннейшим с первого взгляда развлечением удальцов могла считаться «жестка» – лоскуток меха с пришитой к нему свинцовой бляшкой. Играющий, стоя на одной ноге, легкими ударами ступни другой подкидывал жестку в воздух, не давая ей коснуться земли. Школа гордилась виртуозами, способными держать жестку в воздухе всю перемену. Тем не менее, при всей своей внешней безобидности и даже пользе для мускулатуры ног, жестка администрацией школы безжалостно преследовалась и изымалась, что приводило к самым неожиданным и отрицательным последствиям.

Непокорные пацаны в поисках свинца в разгар уроков отправлялись на далекое гарнизонное стрельбище, а в школьной раздевалке исчезали целые куски воротников и овчинных полушубков. Это безобразие вызывало гнев и протест родителей, выговор завхозу и новую волну конфискаций, в результате которой у завхоза скапливалось жесток столько, что, если сложить их вместе, хватило бы на небольшой тулупчик. Но завхоз шить не хотел, а просто сжигал их в печке и из выплавленного свинца делал дробь для охоты.

Жестка – развлечение для мелюзги. А те, что постарше, собирались от школьного крыльца подальше – в саду, у дыры в заборе, стыдливо прикрытой выгоревшим плакатом: «Соберем средства на звено боевых катеров!». Под прикрытием буйной сирени играли на деньги в «чику» и «шайбу». Не в ту современную шайбу, которую гоняют по льду хоккейными клюшками, а в другую, металлическую, для игры в которую клюшка не нужна, а нужны твердая рука, верный глаз и звонкие монеты. Новое поколение справедливо забыло эту азартную игру – перетягивание каната и то интеллектуальнее. Но в годы Жоркиного детства не только школьники, но и великовозрастные балбесы из ремеслухи порой собирались где-нибудь в переулке, чтобы поставить на кон завалявшиеся в кармане медяки или серебро. Из всей школы разве что детдомовцы шайбой не увлекались. Совсем не потому, что вчерашние блокадники потеряли жизненный азарт, нет – Сибирь их по-матерински отогрела и подкормила, – просто не было у них той самой звонкой монеты, без которой в игру не принимали. Поэтому детдомовские мальчишки делали вид, что игра их не интересует, и сидели рядком на бревнышках, в казенных черных пальто похожие на грачей, собравшихся к отлету.

Колючее сукно своего пальто Жорка Брянцев берег и старался