Париж - Татьяна Юрьевна Чурус Страница 17

носить раздельный, как у Галинки. Я хватаю этот несчастный красный купальник, застиранное полотенце, распахиваю окно: первый этаж, а страшно! «Господи, помилуй!» А в голове крутится: «Не Господи, а Советская власть!» Перекрестилась, глаза закрыла – сиганула, коленку расшибла. Ничего, до свадьбы заживет! До свадьбы! А замуж я выйду только за Алешу, только за Алешу!

Бегу сломя голову… и приволакивая ногу: ноет, и прилепленный подорожник не помогает. Издали замечаю маму с Галинкой: они растянулись на песке, загорают. На носу у мамы белая бумажка: это чтобы нос не обгорел – на глазах очки. Галинка откладывает книжку в сторону, кладет в рот конфету, лениво поднимается и вяло, увязая в песке, плетется к воде. Я следом. Ходить по илистому дну на руках скучно. Галинка плывет по-собачьи, ее голова маячит на фоне огромного белого теплохода «Сибирь». Красота! Вот бы на таком прокатиться! Я захожу всё глубже, глубже. А вдруг я поплыву? Галинка ведь плавает. Волна – только она не золотая, а серая – лупит меня своим кулачищем по лицу, пароход виляет белой задницей. Сплошное марево. И привкус протухшей селедки во рту. Я захлебываюсь этой протухше-селедочной водой, я беспомощно колочу руками драчливую волну. Кто-то хватает меня за волосы, за мои кудрявые волосы, Галинкино лицо мелькает перед глазами и куда-то исчезает… Марево… Сплошное марево… Прихожу в себя… Песок скрипит на зубах… «Девочка утонула, девочка утонула!» – кричит какая-то тетка. Красный купальник к моему телу словно приклеили. Ноги – я поднимаю голову и вижу ноги – они трясутся, они синие, они покрыты гусиной кожей. «Очнулась!» – кричит все та же тетка. А рядом бегает какая-то женщина – у нее белая бумажка на носу. Мама… Галинка сидит рядом со мной на песке и плачет. Она сидит прямо на пакете с Боярским. Боярский сжался в комок, но ничем Галинке помочь не может.

«Куда тебя черти понесли? – кричит какой-то дядька – я вижу только его волосатые ноги, поднять голову нет сил. – Ты же видела, что пароход плывет? Ты чё, не понимаешь, что ли? И ребенка за собой потащила!» А Галинка плачет, плечи ее вздрагивают, она даже не втягивает живот, чтобы казаться стройнее, и потому он свисает складкой поверх плавок. Боярский усмехается в свои усищи. Какая-то дамочка – именно дамочка: в шляпке, на каблучках, которые вязнут в песке, в руке у нее маленькая сумочка, а из сумочки высунулась книжка, – какая-то дамочка тянет за руку долговязого мальчика, тот пригибает голову, упирается, закрывается рукой от солнца, стеклышки его очков принимают на себя солнечный удар, на Алешу похож… «Идем, Алеша», – говорит высоким голосом дамочка… «Ой, опять упала!» – кричит тетка. Я слышу ее голос уже в каком-то тумане, будто я на дне колодца, а там, на воле, свистит ветер, и Алеша выносит меня на руках из воды. Белое платье прилипло к моему телу, длинные волосы струятся водопадом и оставляют на песке следы, они похожи на длинные тонкие росчерки…

Я лежу в кровати, на лбу моем мокрое вафельное полотенце, у изголовья стакан с водой и градусник. «Ну наконец-то, – вскрикивает мама, она сняла бумажку с носа, но нос все равно кажется белее щек, – я уж думала, не проснешься! У людей дети как дети, а эта…» Мама плачет, Галинка плачет… Пакет с Боярским – лицо его перекошено – валяется в углу. «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!..» Мы чуть не утонули. Я пошла за Галинкой, нас отбросило волной, Галинка крикнула «спасите», какой-то дядька – наверное, тот, с волосатыми ногами, – кинулся нас спасать, мама бегала по пляжу, словно «испуганная курица», с белой бумажкой на носу, дядька нас вытащил… А Алеша? Где Алеша? Я высовываюсь из-под одеяла. «А ну, угомонись!» – кричит мама. Проваливаюсь в колодец сна – и вдруг: ля-а-а, соль-фа-ми-фа-ми-фа-ми… Открываю глаза – ля-а-а, соль-фа-ми-фа-ми-фа-ми! Бах! «Кому там черти не дают покоя!» – мама громко хлопает оконной рамой прямо на звуке ми: такое чувство, будто бы в моей голове зеркало разбилось. Видно, «черти дали покоя» Алеше: он молчит, и я – нырнув с головой под одеяло, в мою «пещеру», глотаю сопли и слезы, мурлыча себе под нос ля-а-а, соль-фа-ми-фа-ми-фа-ми. Всё кончено…

Ночь. Луна мигает хитрым желтым глазом. Дядька с волосатыми ногами пытается утопить меня, я задыхаюсь, заглатываю воздух, он смеется и окунает мою голову в протухшее-селедочную муть. «Муть с жутью», – добавляет мама. Она бегает по берегу, и белая бумажка на ее носу «мельтешит», как говорит мой папа, перед моими глазами. Дядька с волосатыми ногами скалит зубы, хватает меня за шкирку, словно собачонку, я пытаюсь вырваться из его цепких лап… где-то я уже видела эти заросшие рыжим пухом лапы… у Хохрина, да, у Хохрина! Когда мы обмывали звездочку с папиных погон. Хохрин хватает меня за шкирку. «Не губите меня, пощадите. Я – морская свинка Рита!» – кричу я (историю про Риту я придумала, когда была совсем маленькая, и когда мы с мамой выходили на улицу, я выкрикивала во все горло «погубите, пощадите!»; одна тетка даже сделала маме замечание: «Бедный ребенок страдает, а она и в ус не дует!», а я тогда показала тетке язык: «А у мамы нет усов»).

«Не губите меня, пощадите…» Старичок в белом халате и колпаке – откуда ни возьмись – кладет руку мне на лоб. «Обмойте девочку», – скрипит он, и зубы у него цвета жидкого чая. Такой чай пьет мой папа. Он добавляет в заварной чайничек воду до тех пор, пока заварка перестанет быть заваркой, а превратится в ту самую «муть с жутью», в которую меня сейчас пытается окунуть Хохрин. Старичок грозит Хохрину сморщенным пальчиком: «Обмойте девочку». «Не девочку, а звездочку!» – Хохрин показывает старичку язык и обмывает меня в протухше-селедочной воде. «Я не звездочка, я девочка!» – вырываюсь я из лап Хохрина. «Бредит», – мурлычет старичок и промокает мой лоб вафельным полотенцем.

Три дня и три ночи я валяюсь в постели, три дня и три ночи Хохрин пытается обмыть меня в протухшее-селедочной «мути с жутью», три дня и три ночи скомканный Боярский строит мне рожи, три дня и три ночи мама носится по берегу с белой бумажкой на носу и захлопывает окно прямо на ноте ми: ля-а-а-а, соль-фа-ми-фа-ми-фа-ми – бум! А на четвертый день мы уезжаем домой. «У людей дети как дети, а эти! – кричит мама, заталкивая в пакет с Боярским новенькие желтые колготки, которые мы купили в Бердске, и еще мы купили настенные часы и килограмм козинаков – в такой липкой