Право на одиночество. Часть 1 - Сергей Васильцев Страница 17

как с ружья. Бляха! А у меня и мыслей в голове не появилось. Рефлекс один. Я ее, Наташу, сгреб и в канаву броском вперед. А там вода, болотина, только крыс дохлых не плавает. А осень! А холод! Лять! Я ее еще под себя для верности подмял – прикрыть посильней старался. Чуть не потопил девку. Короче, лежу в канаве, вода за шиворотом плещет, охолонулся, соображаю, домой ведь шли, какой тут к хренам обстрел! Вылазить начал, да ее тащить. А она уже без сознанки лежит. Нахлебалась, значит. Привел кой как в чувство. На руки. И домой потащил. Сдал отцу с матерью. «Так и так, – говорю, – в канаву оступились по-темному». Ну, те кудахтать. В ванну ее, а она – ни слова. Я сначала думал: «С перепугу». Не знаю, короче. Но только на следующий день пришел: «Заболела», – говорят. «А к ней можно?» «Нет!» Вот и весь разговор. Я с цветами. Ни хрена! Под окном стоял. Пола на рыло! Мать твою иттить… Через неделю на работу вышла. Я к ней. А она: «Не ходи, – говорит, – ко мне больше…» Спокойно так. Лять. И ни слова ни об чем. Я уж себе на горло наступил, чуть не на коленях перед ней ползал. И ни фига. Ну ни фигашеньки! А ведь люблю ее, стерву. Понимаешь. Люблю! Три недели так проходил. Ну не пацан же! Не выдержал. Уехал. Подработать вроде. Да какие сейчас к чертям заработки! Нашел тут одно место. Радиовышки красили. Красотища. Страх. Страх и красотища! А все равно забыться не получается. Я уж и заквасил было. Да толку – чуть. Перекрасили вот все. Домой еду. Денег поднабрал. А покоя нет. Может, она временно там на меня обиделась, как считаешь?

Некоторое время мы посидели молча. Курица моя мирно сложила косточки на вчерашней газете. Пиво, включая соседское, тоже подходило к концу. А на десерт оставалась душещипательная история о несчастной любви.

«Ну и везет же мне, – думал я, – у самого комок по горлу ползает, а тут еще исповедником подрабатывать приходится. Да еще эта война с ее любовью!»

Еще раньше, когда очень хотелось заняться серьезным стихосложением, и лавры великих никак не давали покоя моей бестолково восторженной натуре, в одной из компаний я напоролся на такой простенький вопрос: «Крапаете, значит? Так про войну или про любовь?» Помнится, я тогда чуть салфетку от возмущения не сжевал. Жизнь, а, значит, и я в ней, куда глубже и многосторонней! Но сейчас, по прошествии некоторого времени, думаю, что кроме голода и страха, есть только две вещи, которые по-настоящему будоражат – война да любовь. Хотя и они, в конце концов, сделаны из того же самого материала. И можно только надеяться, что Иоанн Златоуст хоть в чем-нибудь да прав: «Боящийся несовершенен в любви.» Да! Пусть страх и голод правят миром. Но души наши, просыпаясь, смешивают тягучее зелье действительности, придавая этой отраве божественный вкус. Такая война. Даже если это локальный конфликт в твоем личном микрокосме. О чем это я? Ах да – экзистенция. Сознание прорывается там, где материя отступает до уровня фона. Вот тебе и «основной вопрос философии», а с ним война да любовь. И для меня в их перекрестье обозначился своего рода контрудар. Оставалось надеяться, что перенесение внимания на новый театр военных действий отвлечет меня от своей собственной разваливающейся линии обороны.

Я почесал в затылке и произнес сакраментальную фразу:

– Так может быть она действительно больна. Ты, друг-Гриша, ее чуть ли не в помоях выкупал. А дерьма там… От червей до хламидий. По женской части такого можно нацеплять. Всю жизнь расхлебывать будешь.

– Какие такие хламидии?

– Простейшие такие. Застойную воду очень любят и того, кто в ней искупаться решил. А вывести их потом – запаришься к врачу ходить. Да не в этом дело!

– А в чем?

– Ну, я тебе не психоаналитик, в женских тонкостях разбираться. Но если у вас все действительно получалось…

– Действительно, действительно, – уверенно перебил меня сосед. – Не маленький уже. Разбираюсь, когда баба так терпит, а когда свое ловит.

– Да я не про то, хотя и про то тоже, – передо мной всплыло лицо моего вчерашнего водителя. Как все-таки быстро меняются роли в этом мире. Хорошо хоть не амплуа. – Если у вас жизнь общая получалась, должна же она это понять. Попадешь с ней в одну компанию, поболтаете. И по новой все сойдется.

– Да. Да. Вот и у Кольки так было, – он уже начал уговаривать себя без постороннего участия, – Я и сам все знаю. Только мне от кого-то еще услышать хотелось. Сам понимаешь – судьба решается. Ну, спасибо тебе, браток. Сходить мне скоро. А пиво себе оставь. Еще, может, хочешь? Нет? Ну и ладно. Всего тебе. Ох! А как зовут, спросить запамятовал. Со вчера завелся. Извини.

– Сергеем зовусь.

– Ну, давай, Серега! Отдыхай там как надо. Пошел я.

– И тебе успехов…

Потом я какое-то время наблюдал, как он распихивает вещи по сумкам, проверяет наличие объемистого свертка в кармане, очевидно, соответствующего количеству заработанных денег. Идет пожать мне руку и вцепляется в нее мозолистыми рабочими пальцами с черными обгрызенными ногтями.

– Ну, все – пошел, – и он деловито подался к выходу из вагона.

Встретились, поболтали, пооткровенничали даже, а хоть бы и лишку. Все равно облегчились… Сердцем… Может быть. Даже если нет. Все равно потом встаешь и уходишь. Навсегда. Даже если встретишься, то можно не узнать друг друга.

Когда я прощаюсь, то знаю, что это навсегда. Что новой встречи больше не будет. Что даже если будет, все равно навсегда. Но ее не будет. С мужчиной, с женщиной – разницы нет. Не будет – и все. Потом какое-то время я стану путаться в именах и видеть сны со сложным продолжением оборвавшейся истории. Можно почти ощущать все это. Так еще несколько месяцев я, подходя к дверям родительской квартиры, слышал лай уже издохшего любимого пса.

Можно представлять себе, как вот ты едешь на машине, и вдруг… Идешь, и вдруг… Попадаешь в компанию, и там… Можно сочинять самому себе пространные диалоги с полюбившимися героями. Но ничего уже не будет. Абзац. И хочешь, не хочешь, а надо переворачивать страницу, закрывать двери или брать билет на уходящий поезд. Билет в один конец…

И снова вокзал. Тот вокзал, по которому уходила моя давняя любовь. И я еще не знал тогда так отчетливо, как они приходят, эти последние разы. Эти линии жизни, отчеркнутые на