Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 176

сунув руку в зев, услыхал, что в каменной утробе кто-то шипит, сердится. Или сама баба сердилась на бесцеремонность казака? Ремез поспешно выдернул руку, заглянул в зев, в глазницы. Они всё так же мёртво чернели и неизвестно к кому взывал необъятный зев, застывший в вечном крике. Видно, долго и мучительно кричала. И слёзы из глаз вытекли, и душа. Лишь боль неживая осталась. Неживая, а живых при виде её коробит.

– И заволокли же как-то на самую макушку! – всё удивлялся Ерофей, и лезла в голову всякая чертовщина. Баба, мнилось ему, сама по тайге бродила, прячась от врага или, наоборот, их разыскивая. Потом нашла себе всеми ветрами обдуваемый утёс и тут навеки закоченела вместе с преданными ей воинами.

– Не сама, люди её занесли... – Ремез позавидовал смекалке и мастерству древних камнетёсов, их неведомой силе. И впрямь непросто вознести на вершину утёса каменную громадину. Хоть и полая, а пудов триста весит. Ещё трудней сыскать чёрный монолит и, не повредив, вырубить его, а потом выбрать нутро. Через зев, что ли? Или – сразу полый нашли? Чтоб каменный идол подавал голос?

Вот баба заурчала, завыла утробно, через зев вылетела сова. Верно, она и шипела на Ремеза. Ишь где устроила себе жильё!

Ерофей с перепугу закрыл шапкой лицо, другие начали торопливо креститься. Сердито ухнув, сова спугнула с ближнего кедра пару белочек и утянулась неизвестно куда.

– Потревожили... матерится, – Ремез отвернулся, дав миг оправиться казакам от испуга.

– Мы её аль она нас? – звонко расхохотался Митька Рваный и неожиданно предложил. – А чо, Ульяныч? Не вспороть ли идолу брюхо?

– Как? – возразил Ерофей. – Эдакой каменюке?

– Порох в пасть ей кинем – фукнет, и все дела, – тотчас нашёлся Рваный.

– Не нами излажена, не нам и рушить, – нахмурился Ремез, хорошо понимая, каких трудов стоило людям это идолище. Видно, не зря его здесь поставили. Подле него устраивали гульбища и моления. Здесь глухо гремели бубны, стонали многострунные журавли, раскачивались в неистовой пляске остяки, вогулы или иные народы. Здесь приносили в жертву оленей, что-то просили у богов или же отдавали им, славили, если случалась удача, бранили, если постигала беда.

Эта чёрная гранитная баба, поблёскивающая золотыми искорками, об их жизни знала всё. Может, поэтому её лишили языка и глаз? И теперь она стонет. Или – ветер стонет в её утробе, вырываясь через глазницы и пасть?

Какие ж глаза у неё были? Какой язык? Глаза, думалось Ремезу, при свете костров сияли холодными сапфировыми звёздами, между жемчужных зубов... ну да, вон в дёснах-то гнёзда! Багровел рубиновый язык. Идолище наряжали в дорогие одежды, в меха, необъятное чрево набивали золотом, бесились вокруг него и ликовали. Выли шаманы, пылали костры, лилась жертвенная кровь, дымилось парное мясо. От крови, от мухоморов и травников, от белены и ягодных настоек люди шалели, падали на красную от жертвенной крови, от брусники и клювы землю. Между упавшими бродили добродушные псы, облизывая хозяевам языки и губы. Таращились ребятишки, вслушиваясь в рокот усталого бубна, в нытьё гнуса, в крик чаек и воронья. Обессилевших шаманов, наконец, развели по чумам. Стихли песни и брань и тут же, у капища, в тёмных чумах нередко вскрикивали женщины. Зачинались новые жизни... А кто-то, отмаявшись, молча уходил к верхним людям... Так говорится на Севере. Уходил-то он в землю. А Торум, как и Саваоф, владыка всего сущего, где-то реял над Вселенной, над кострами, над беспокойно спящей тайгой...

Ремезу вспомнился мамонт, которого он одел в шкуру, драгоценные вставил глаза. Могли и древние вместо зубов вставить гурмыжский жемчуг, лалы бесценные вместо глаз бабе каменной. Видно, чтили её, верили в бессмертие духа...

«Вместо души бессмертной сова вылетела», – усмехнулся мыслям своим Ремез и вдруг спохватился и стёр с губ улыбку. – Может, сова-то и есть душа?».

А каменная баба молчала. Знать бы, чьи руки её сотворили! Уж он-то, ваятель безвестный, наверно поведал бы Ремезу обо всём.

Молчала каменная страшная баба. Ныл ветер. И ныл комар.

Карандаш, словно селезень, порхал по пергаменту.

23

До белых мух качались струги ремезовские по рекам и протокам, по Обской губе и по Тазовской и по самому морю Студёному. Ясашили казаки. Ремез помимо всего чертежи составлял, рисовал, записывал старые песни, сказки, предания, которые слышала и хранила земля Тобольская, то сумрачная и грозная, то светлая и величавая. Видал и пустынь, и степи, и тайгу, и тундру... На краю земли уж льды тёрлись о борта стругов, и волны, вскидывая судёнышко на крутой хребет, пытались переломить его пополам.

Угрюм и необъятен океан, суровы и неприветливы дальние скалы. Но люди здесь просты и доверчивы. Птица не пугана. Гусей в пору линьки бьют палками, рыбу острогами. Какой только дичи, какой рыбы здесь нет! Богат, несметно богат северный околоток губернии! И – размашист. Тут – море, за морем, по рассказам рыбаков и людей хожалых, иные земли есть – острова. Бывальцы выводили их очертания то углём на бересте, то прутиком на песке.

– А дале – лёд, – сплошняком лёд, – сидя у костра, качал белой, как куропачье крыло, головой старый Сэротетто. Он, сколько помнит себя, торит тропы, кочует. Промышлял диких оленей на дальних островах, песца, лис и медведей поближе. Теперь отошло его время. И настигла беда. Минувшей зимой за гривастым волком гнался, обчистившим капканы, да и сам налетел на ушкуйника[16]. Ладно, русский человек выручил... Сэротетто точно знал, на островке раньше никто не обитал. Откуда он взялся, этот русский? То ли охотник, то ли беглый – расспрашивать Сэротетто не стал, хотя провалялся в снежном чуме своего спасителя до весны. Потом уж по наледи добрался верхом на олене до своего стойбища.

«Повидать бы мне того отшельника!» – загорелся Ремез: именно от