Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 178

«Занесло тебя!» – досадливо морщился Ремез, а мыслями в прошлое возвращался. Не уследил он, как горе съело братову семью. Алёна умерла в родах, разрешившись мёртвеньким же, раньше срока. После похорон Никита сразу же исчез, по слухам, примкнул к ушкуйникам.

От судьбы бежал... Куда от неё уйдёшь? С ней надо ладить. Не умеешь – противоборствуй. Свою судьбу Ремез приручил. Скалила зубы на него, рычала, но покорялась. Хотя кусала порой, подминала, как разбуженная медведица. И одолевать её было нелегко, но любо. Силы свои узнавал. В человеке силы необъятные! Надо восчувствовать их. Никита не доверял своим силам.

Не знал Ремез другой причины. Брат младший ревновал к нему Алёну. Может, потому и спутался с Домной. И совсем уж в грехе уверился, когда Алёна до срока разродилась.

«Выкидыш! – скрипел зубами Никита. – Знаю я, какой выкидыш! Мною грех прикрывают!»

Ремез и не подозревал, что был однажды на краю гибели. В день похорон, сам горем убитый, – любил сноху, как дочь или как сестру младшую, – шагал с кладбища, ослепнув от слёз и не заметил, как кто-то из-за угла малухи затопал в огород. Никита любимого брата ждал с мушкетом... Выстрелить сил не хватило.

И вот сам Никита теперь мысленно прощался с белым светом.

Ремез велел Ерофею принести деревянную шайку, котёл. Натаскал воды, нагрел и принялся отскабливать, отмывать засворобевшего Никиту.

После бани, выпив горького Ерофеева настоя, Никита уснул в чисто вымытой натопленной избушке и спал до утра. Утром, похлебав ушицы и съев жареную куропатку, опять провалился в сон.

Ремез тем временем обследовал берег, чертил, срисовывал, думая о брате, жизнь которого не сложилась. Взял, кинул её безоглядно в пропасть бездонную, не подумав, что может в дребезги разбить. И молод ещё, и силён. Но как подрубила его Алёнина смерть!

Одна кровь течёт в братьях, но Ремез так легко горю не дался бы! Заглушил бы его работой. Одно спасение – работа!..

День летний северный долог. Теперь уж и к ночи, тоже долгой и серой, время идёт. Но Ремез живёт по тобольским меркам: встаёт, как раньше вставал, до зари, ложится за полночь. Когда тут горевать?

Вон уж сколько зим и лет правит Ремез государеву службу! Солоно и горько бывало. Горько – виршами подсластит, солоно – запьёт обской водицей. Запьёт, а берег речной или озёрный – и на чертёж положит. Заодно побеседует с ходоками и ведомцами, с местными народцами, начнёт постигать их язык и нравы. Изучив язык, запишет их песни и сказки. А что не успеет – отложится в цепкой, неутомимой памяти. Вот где пиво-то! Вот где крепкое! Пей жизнь эту досыта! Пей да ума набирайся!

«Эх, Никитка! Братан ты мой бедный! Будто и не Ремез – хлипок. Сорвался, как лист воглый, подсох на солнышке, и – несёт, несёт тебя по земле!..

– Ну полегчает – свезу домой. Там, среди стен родимых, выправишься».

...Но плыть в Тобольск Никита наотрез отказался, сколько не просил его брат старший.

– Нет, братко, – мотал поседевшею головой, – останусь тут.

– Да ведь сгинешь, леший!

- Так тому и быть. Но мнится, выживу, коль воскресил ты меня, два раза не помирают.

– Всяко бывает, – встрял Ерофей Долгих. – Я раза три помирал, ежели не боле. А вот скрыплю, и помирать неохота, – он вспомнил обманутые им смерти, которым надоел своей неистребимой живучестью. В складках лба заблестел пот.

Ни кола, ни двора. Ни единой души родной. Может, чуть-чуть всех прочих ближе стал Никита; недужного, кормил его с ложечки, мыл, стриг и даже исхитрился скроить из шкур новую одёвку. Прежняя пришла в ветхость.

– Оставь меня с им, Ульяныч, – попросил однажды Ремеза. – Один-то он точно сгинет. Моей службе всё едино срок вышел.

– Послужишь ишо, – отмахнулся Ремез, не желая терять опытного и верного казака. Да и воевода спросит: больше половины отряда рассеял.

– Был конь да изъездился.

Видно было, что Ерофей не отступится.

– Мне всё одно помирать скоро. Там и приткнуться негде, разве что в остроге...

И Ремез вспомнил, что Долгих живёт под чужим именем, и что его давно ищут. Найдут – точно не минует острога.

– Приневолишь – сбегу, – стоял на своём казак, неотступно следуя по пятам за Ремезом, привычно вымерявшим берег.

– Бегать ты мастак. То мне ведомо, – насупился Ремез, в душе соглашаясь с Ерофеем. Старик измотался в изнурительном долгом походе, часто жаловался на старые раны.

– Притворись хворым, – поразмыслив, решил Ремез.

– И притворяться не надо, Ульяныч. – Сам видишь, еле ноги переставляю.

– Останетесь двое хворых...

– Из двух-то одного здорового выкроим, – отшутился Ерофей.

Оставив им пару ружей, свинец и порох и часть хлебных запасов, толокно да соль, казаки отплыли.

«Не увидимся боле. Чует сердце», – прощаясь с братом, думал Ремез.

– Увидимся, Сёмушка. Не на том, дак на этом свете, – с показной беззаботностью шутил Никита. Шутил, а на душе кошки скребли: «Твоя правда, братко, – не увидимся. Так что прощай!» – грустил, провожая уплывавшие струги. Стоял на берегу, пока суда не скрылись из вида. Далеко им плыть, до самого Тобольска. А уж зима льдинками поигрывала. Шоркались они о борта судёнышек.

Надо бы к Марье завернуть,