Вацлав Михальский - Для радости нужны двое Страница 18

Они свернули с дороги в поле нарочно, чтобы собрать побольше васильков, которые ярко голубели среди туго налитых, но еще зеленых колосьев. Был день рождения папa2, и они еще со вчерашнего вечера сговорились с няней нарвать ему огромный букет васильков, чтобы Машенька преподнесла их во время торжественного семейного обеда. Она знала, что папа2 любит васильки, а значит, будет им рад, как хорошему подарку.

— Не топчи хлеб! — останавливала Машу баба Клава всякий раз, когда та норовила пробраться за цветком подальше от тропки. — Не топчи — грех.

Глухой и грубый голос няни был чем-то похож на ее раздавленные работой ладони. Баба Клава пожила на белом свете не мало и не много — лет шестьдесят. Машенька слышала, что шестьдесят, и в ее представлении это было так много, так много, что ни словом сказать, ни пером описать… Если девочка или мальчик были на год старше Машеньки, то и тогда ей казалось — намного, а если на три или на пять лет, то она воспринимала их чуть ли не как существ с другой планеты. А баба Клава и на вид была старенькая, некрепкая женщина, почти полностью изжившая свою жизнь, да еще с посошком, без которого она давно не ходила, потому что "мучилась поясницей".

Стоял славный июньский денек с легкими кучевыми облаками в высоком небе, с ласковым, теплым ветерком, что гнал по полю волну за волной, и зелено-голубое поле, особенно вдали, напоминало море в легком волнении.

— Зачем тебя я, милый мой, узна-а-ла?

Зачем ты мне ответил на лю-бовь? -

вдруг запела вполголоса баба Клава, хотя и сипловато, но красиво, душевно. А Машеньке стало от этого так смешно, что она с хохотом и визгом убежала вперед по тропинке. Баба Клава не обиделась, а когда догнала поджидавшую ее Машеньку, сказала:

— Чем хихикать до поросячьего визга, лучше учись. Песня хорошая. Давай, на два голоса.

Зачем тебя я, милый мой, узна-а-ла?

Зачем ты мне ответил на лю-бовь?

Подхватывай!

И Машенька стала подпевать, на ходу выучивая слова, память у нее была отличная. Так они собирали васильки и пели:

— Ах, лучше бы я горюшка не зна-а-ла,

Не билось бы мое сердечко вновь…

Бабе Клаве была обязана Мария знанием многих как малоизвестных, так и популярных русских народных песен. С мамой они все больше пели романсы, с рыженькой Анечкой — украинские, а с бабой Клавой — русские песни.

На всю жизнь запомнила Мария ту песню в поле, те васильки, то, как было смешно ей слышать от сморщенной, скрюченной старушки о каком-то милом, о какой-то любви…

После тридцати все явственнее год от года стала Мария слышать шорох времени, безвозвратно осыпающегося за спиной. После тридцати начала она особенно часто задумываться о ребенке, которого пока так и не дал ей Бог.

IX

Дом подвели под крышу. Банкир Хаджибек обещал губернаторше Николь закончить внутреннюю отделку к Новому, 1939 году от Рождества Христова. На земле пока еще стоял хрупкий мир, и политики стран — участниц будущей бойни — с нарастающим остервенением клялись друг другу в вечной преданности, незыблемости границ и прочая.

Уля осваивалась в роли секретаря и помощницы Марии. Семь дней в неделю они ездили на свою фирму при банке господина Хаджибека и проводили там каждый раз не меньше двенадцати часов. Мария спешила наладить работу в портах и на дорогах до больших дождей.

Уле все было нипочем, а Мария так выматывалась, что у нее разладился сон. Это случилось вовсе не оттого, что у Марии было меньше энергии, чем у Ули, а потому, что работы у них были разные. Уля делала, что ей прикажут, а Мария сама "крутила Гаврилу". Почему-то на верфях в Николаеве так говорили подрядчики, и это застряло в памяти Марии. "Крутить Гаврилу" означало работать со всеми субподрядчиками (к сожалению, досконально вникая в их дела), со всеми кредиторами, с администрацией провинции и еще со многими и многими из тех, кто был прямо или косвенно заинтересован в строительстве. Притом принимать решения Марии приходилось исключительно на свой страх и риск, а рисковала она и своим именем, и своими средствами, и, можно сказать, вообще всей дальнейшей перспективой своей жизни.

Сон разладился, и по ночам, укутавшись в толстый шерстяной плед, она выходила на широкую каменную веранду виллы господина Хаджибека и бездумно смотрела на темнеющий остов своего будущего дома или в сторону моря. Скоро к ней стала приходить Хадижа и прикатывать с собой жаровню на колесиках, полную мерцающих углей. Хадиже тоже не спалось одной в своей широкой постели. Они садились в шезлонги и грели руки над жаровней.

Иногда разговаривали, но больше молчали.

— Я сварю кофе? — предлагала Хадижа под утро, когда начинал зеленеть над морем восток.

— Свари.

В такие ночи Мария думала обо всем и ни о чем. Иногда в памяти смутно проносились события ее жизни, а иногда просто как будто туман стоял и в нем изредка возникали тени давно забытых ею знакомых и незнакомых людей, которые мелькнули перед ней только раз в жизни, например, таких, как тот босяк, что прошел мимо нее как ни в чем не бывало, а потом изо всей силы ударил ее по голове кастетом.

— Выходи за Пиккара, — сказала однажды Хадижа.

Мария пожала плечами.

— Почему? Он тебе пара.

— Не хочу.

— А-а, это другое дело.

На этом разговор иссяк, и Хадижа больше никогда не позволяла себе затрагивать больную тему.

"Не хочу" — это убедительно, тут ничего не скажешь.

За две недели до католического Рождества Николь объявила Марии, что они с мужем летят в Париж.

— Хочешь, возьмем тебя? Развеешься. Проведаешь своего морячка в Марселе, а? Давай!

— Давай! — неожиданно для себя согласилась Мария. — А то я здесь… — Она не договорила, но Николь и присутствовавшая при разговоре Ульяна и так все поняли. Разговор был в приемной Марии. — Остаешься за хозяйку, — обернулась она к Уле. — Ты меня поняла?

— Поняла, — встала из-за пишущей машинки Ульяна. — Чего ж тут не понять?

— Когда летим? — спросила Мария.

— Через три часа, — отвечала Николь.

— Вот это здорово! Я мигом покидаю в чемодан тряпье — и вперед! — Глаза Марии загорелись…

Через три часа двухмоторный губернаторский самолет оторвался от взлетной полосы и взял курс на Марсель.

— Увидишь своего мальчугана, смотри не сдрейфь! — горячо шепнула Марии на ухо губернаторша.

Лететь было комфортно, салон самолета был отделан с большим вкусом, приятно пахло дорогой кожей. Мария любила этот запах. У Сицилии они заметили в море перископ подводной лодки.

— Немцы шныряют, — сказал губернатор Шарль, — кажется, вы недалеки от истины, графиня. Кажется, война действительно надвигается.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Какие только странности и страсти

Не объявлялись на родной земле.

I

Благодаря маминой науке верить в Бога Сашеньке было гораздо легче на фронте, чем многим ее сверстникам, воспитанным в духе оголтелого атеизма. Фронтовой опыт показал, что там, где свистят пули, падают бомбы, рвутся снаряды, практически не остается неверующих, — молчком, но верят, втихую, но осеняют крестом бренное тело почти все, а если не умеют креститься (таких много), то шепчут про себя самодельные молитвы.

За свою жизнь, изобилующую всякого рода превратностями, странностями, неожиданностями и случайностями, замыкающими иногда целые круги однообразных будней, Сашенька не раз и не два наталкивалась на мысль о том, что судьба всякого отдельного человека похожа на цветной клубок настоящего, прошлого и будущего, которое каждое следующее мгновение становится бывшим. И чем дольше живет человек, чем больше сплетается разноцветных нитей, тем сложнее увидеть свою жизнь как бы со стороны, предугадать или найти причинно-следственную связь развития событий: дескать, если бы я пошла туда, то было бы так, а если сюда, то этак…

"В совершающейся жизни нет прямой зависимости от наших поступков или от нашего выбора, она есть только в совершённой, законченной раз и навсегда, — думала Сашенька. — Нет этой прямой зависимости и в зигзагах судьбы. Не зря говорят: "Знал бы, где упадешь, — соломки подстелил". А тем более если и упадешь — это ведь может быть к лучшему? Так часто случается. Как ни крути, а все в руках Господних. Хотя: "На Бога надейся, а сам не плошай!" И это правда…"

Стоило Сашеньке только заикнуться перед знакомым медицинским начальством о своем желании поработать в госпитале, как ее быстро (в середине июня) перевели из штурмового батальона морской пехоты в большой госпиталь, который уже в начале июля был передан другому фронту (1-му Украинскому), а в августе она очутилась на Сандомирском плацдарме.

Казалось, никогда прежде не видела Александра таких красивых кучевых облаков, как в то августовское утро над Вислой. Причудливо клубящиеся белые, серые, голубоватые облака, окаймленные по краям золотым свечением скрытого за ними солнца, плыли над широкой польской рекой так высоко, так медленно, величаво, что невольно приходило на ум: наверное, там, за облаками, и есть рай небесный.