Владимир Максимов - Ковчег для незваных Страница 18

- Думаешь? - Хохлушкин тем временем, прижав буханку к груди, размашисто, по-крестьянски нарезал хлеб для застолья. - Чужая душа потемки, часом человек сам за себя не поручится, не то что за другого. Оно, у меня совесть чистая, не крал, не убивал, не злодейство-вал. Против власти ни зла, ни намеренья не имел: не нами поставлена, не нам снимать. Только чует мое сердце, недолго мне с вами. - Он снова замкнулся взором, поскучнел. - Дай-то Бог, обойдется.

Тихий ангел пролетел над столом, после чего все разом загудели, торопясь и перебивая друг друга. Но вскоре из общего гомонка упрямо выделился пробивной тенорок Семена Блохина - бригадного заводилы, с вечным набором прибауток в улыбчивых губах:

- Мы за тебя горой, Иван, - торопился он, то и дело постреливая тревожными глазами в сторону Золотарева, - один за всех, все - за одного, куда иголка, туда и нитка. - Он тряхнул курчавой, с ранними залысинами головой. - Бог не выдаст - свинья не съест!

- Живем сами по себе, никого не трогаем, - хмуро поддержал его с дальнего конца стола Яша Хворостинин, исподлобья скользнув по Золотареву недобрым взглядом, - кому не нравится, не держим. - Широкоскулое, в крупных рябинах лицо Яши напряженно потемнело. - Скатертью дорога! Ты, Иван, не сомневайся, я за себя ручаюсь.

Иван благодарно посветился на него, но вслух сказал со снисходительной укоризной:

- Не зарекайся, Яша, не зарекайся, всякое в жизни случается: бывает, так прижмет - от родной матери открестишься.

И Золотарев вдруг почувствовал, как выжидающе скрестилась на нем их общая неприязнь. Он растерянно смешался, сознавая жалкую бесполезность приходивших на ум оправданий, попытался даже сделать вид, что ничего не замечает, но в эту мучительную для него минуту откуда-то из дальней глубины зоревых сумерек, приближаясь, потек к ним протяжный гудок дежурной дрезины, которая вскоре темным колобком выявилась у стрелок разъездного семафора, резко сбавила ход, плавно откатившись на ветку запасного пути.

- Это, видно, по мою душу, - облегченно заторопился Золотарев, почти бегом пускаясь к разъезду, - делать им нечего!

Последнее, что запало ему перед уходом, было потерянное лицо Марии, маячившее в течение всего разговора за спиной у Хохлушкина. Кроме прочего, его поразило в ее облике выражение полной и уже окончательной обреченности. "Будь ты неладна, шалая, - горела земля под ним, - свалилась на мою голову!"

Еще издали Золотарев разглядел в проеме спущенного окна кабины чубатую фигуру Алимушкина, за которой смутно проглядывалось несколько силуэтов в форменных фуражках.

- Слушай сюда, Золотарев, - Алимушкина трясло азартной дрожью, - мы сейчас в Бобрик-Донской обернемся, накроем эту парочку со станции, там у нас дело с обыском, не меньше полночи займет, а к утру опять сюда завернем, бди начеку, будем брать твоего мудилу-праведника. Когда вернемся, механик тебе просигналит. Поднимешь его сам, других не буди, не развели бы паники. В нашем деле свой лоск требуется, чтобы комар носа не подточил, понял? Бывай. - И уже отворачиваясь, скомандовал в сумрак кабины. - Трогай, Шинкарев!

Дрезина плавно взяла с места и с нарастающей скоростью покатилась в густеющую темь, помигивая оттуда тающим светлячком тормозного фонаря...

Застолье кончилось еще до его возвращения. За аккуратно прибранным столом, уткнув распатланные вихры в сложенные перед собой ладони, в одиночестве посапывал Филя Калинин, бывший обходчик, слабый к выпивке, но при этом нрава простого и покладистого. И в Золотаре-ве на короткое мгновение вдруг шевельнулась искренняя зависть к этому его безмятежному забытью: "Завалиться бы сейчас на боковую и провались оно все пропадом!"

Но тут же приглушенные голоса, выплывшие к нему из-под тупикового спуска, вернули его к действительности, и он, вновь наливаясь решительностью, шагнул туда, на эти голоса, и более не терзался уже тревогой или сомнениями. "Что это я, в самом деле, - вызверился он на самого себя, - как баба, ей-Богу!"

Сразу за упором тупика, от массива лесополосы отделилась и перегородила Золотареву дорогу текучая тень:

- Слышь, Илья Никанорыч, - из ночи перед Золотаревым выделилась тощая бороденка Фомы Полынкова, обычно донимавшего его каверзными подначками, говорят, нынче за путевые докладные ордена дают. Охотников, надо полагать, по нашим временам, хоть отбавляй, монетный двор, я так думаю, с этими орденами вконец зашивается, вагонами отгружают. - От него чувствительно несло, редкозубый рот растягивался в откровенно издевательской ухмылке. Что, Илья Никанорыч, боишься - не достанется?

- Уйди с дороги, Фома, - Золотарев не узнал собственного голоса, гулкая ярость ломила ему виски, - а то я за себя не отвечаю, костей не соберешь.

Взбычившись, он двинулся в ночь, текучая тень исчезла у него за спиной, коротко хохотнув ему вдогонку:

- Не любишь против шерсти, Илья Никанорыч, а у меня для твоей милости ничего, окромя того, нетути...

Озерцо под насыпью маслянисто блестело, вобрав в свой крошечный фокус ночь целиком с ее небом в звездной россыпи, кружевом прибрежной листвы, роем мошкары над водой. В недвижной тиши отчетливо прослушивалась спорая работа природы и почвы: сквозь теплый суглинок вперегонки продирались, спеша надышаться, травы, деревья в сонной истоме расправляли узловатые суставы, изо всех нор и щелей выскальзывала, выпархивала, возникала пробудившаяся от дневной спячки ползущая и теплокровная тварь. В подспудном биении ночи явственно ощущался свой ритм и порядок.

На подходе к воде Золотарев, насторожившись, укоротил шаг: сбоку от озерка, со стороны лесополосы маячила в просвете между деревьями чья-то продолговатая голова.

- ...расчет возьмем все разом, земля большая, места для нас хватит, черные рабочие везде требуются. - Только по манере произносить слова с ленивой растяжкой Золотарев узнал Андрюху Шишигина, слывшего в бригаде молчуном и парнем себе на уме.

- Никто не откажется, нас от тебя теперь только с мясом рвать.

- Чего надумал, Андрейка, умней не мог, мне же еще и саботаж пришьют. - В увещеваю-щем тоне Хохлушкина сквозило тоскливое безразличие. - Чему быть, того не миновать. - Он, видно, услышал шаги Золотарева, заторопился. - Иди, Андрейка, скоро светать начнет, я посижу еще...

Голова в просвете между деревьев пропала, прошуршал кустарник вдоль лесопосадки, после чего, ночь выжидающе смолкла, оставляя Золотарева наедине с Иваном, который сидел, уткнув острый подбородок в плотно сдвинутые колени, на луговой прогалине прибрежного ельничка.

- Не спится? - Опускаясь рядом с ним, Золотарев едва сдерживал колотившую его азартную дрожь.

- Шел бы ты, Иван Осипыч, на боковую, утро вечера, говорят, мудренее. - Слова он складывал первые попавшиеся, сыпал без умолку, словно заговаривая самого себя или что-то в себе. - Думай - не думай, сто рублей не деньги, курица не птица, баба - не человек. Не робей, перемелется - мука будет...

Но тот впервые за время их знакомства не дал ему договорить, оборвал тихо, с упрямой настойчивостью:

- Чего ты ходишь за мной, Илья Никанорыч, что высматриваешь?! - Лицо его, смутно бледневшее в темени, исказилось горечью. - Нет за мной никакой вины, а коли есть, сам отвечу, на других не свалю. Жил я сызмальства по справедливости, по справедливости и помирать буду. И не ходи ты за мной, Илья Никанорыч, не ходи, не сторожи меня, не зверь я - не сбегу... Некуда.

И такая мука при этом исходила от него, такая боль, что Золотарев не нашелся с ответом, встал и грузно понес себя сквозь ночь и тишину к спасительному теплу сплотки.

Его вдруг на короткий миг осенило, будто когда-то, в каком-то неведомом ему прошлом он уже видел все это: душную ночь в звездах сквозь листву, робкие тени среди деревьев и тоскующего человека на шуршащей траве. "Пригрезится же! - Усилием воли он стряхнул с себя наваждение. - Как во сне!"

Лишь оказавшись в затемненной теплушке, он чуть опамятовался, не раздеваясь лег, но уже не заснул, чутко прислушиваясь к неровному дыханию Марии. "Не проснулась бы только, - с опаской угнетался он, - крику не оберешься!"

Куцый гудок поднял его, когда окна забелило сизым рассветом. Предметы в вагоне едва выявились из темноты, но на них еще лежала печать ночного запустения и дремы. "Ну, проноси нелегкая! - Стараясь не ступать по полу всей подошвой, он крадучись подался к двери. - Пошабашить сегодня и - с плеч долой!"

Но стоило ему миновать времянку, как из-за недвижного до той поры полога в углу выступи-ла одетая, словно в дорогу, Мария:

- Что ж теперь будет-то, Илья Никанорыч? - В лице ее не было ни кровинки, губы медленно тряслись. - Куда вы его?

- Не нашего ума дело, Мария, - попытался он осторожно отодвинуть ее, наверху видней, приказано - выполняем.

Но она не отступила, уставилась в него воспаленными глазами, умоляюще сложив руки на груди:

- Выходит, прикажут, тогда и грех - не грех? Илья Никанорыч, миленький, кому он свет застил, кого обидел когда? - Колени у нее подгибались, она медленно сникала к его ногам. - Илья Никанорыч, заставьте Бога молить, вечной рабой служить вам буду, половиком постелюсь, топчите, как вздумается, только выручите его, непутевого, не виноватый он ни сном, ни духом, верно говорю. - Не получая от него ответа, она обхватила его сапоги, прижалась щекой к голенищу. - Ведь знаю, что люба я вам, я на все согласная, только выручите Ивана Осипыча, Христом-Богом прошу!