Натиг Расул-заде - Среди призраков Страница 18

— Сергей! — раздался, как и в прошлый раз, сверху с балкона визгливый голос матери Сергея. — Иди домой сейчас же!

— Не иду, — тихо, спокойно отозвался Сергей, не поднимая головы.

— Сергей! Ты что, оглох?! Домой!.. — повторил визгливый голос.

— Не иду, — еще спокойнее ответил Сергей.

Ребята рассмеялись, тоже тихо.

Окинув улицу взглядом, я почувствовал что-то странное, повисшее в самом воздухе, что-то неприятное и тревожащее. Потом, приглядевшись внимательнее, я понял, что это ощущение появилось во мне от милицейского "газика", стоявшего у соседних ворот.

— Что это? — кивнул я в сторону ворот.

— "Воронок", не видишь, что ли? — сказал Сергей и пояснил. — За Исой приехали…

— А-а…

Мы стояли, ожидая, когда выведут Ису. На улице светило яркое солнце, а тут, в подъезде, где мы стояли, было прохладно и сумеречно, и, если бы не тошнотворные запахи, здесь было бы очень приятно.

— За что его? — спросил кто-то.

— А черт его знает, — сказал Сергей. — Опять проштрафился. Эти просто так не приедут… За ним только в прошлом году раз десять вот так приезжали… Потом отец его ходит, подмажет там кого надо, и его выпускают…

Наконец Ису вывели двое милиционеров, еще один шел вслед за ними. Иса спокойно оглядел улицу, увидел нас в подъезде и подмигнул. Был он высокий, с прямыми волосами, ладной фигурой, с невыразительными, будто стеклянными глазами. Когда его стали толкать в машину, он вдруг вырвался, его схватили опять, он снова вырвался и побежал по улице, милиционеры сломя голову погнались за ним, один из них зацепил его сзади ногой за ногу, Иса упал, на него насели, подняли и, скрутив руки, повели к машине.

— Все равно я убью эту суку! — крикнул Иса. Его наконец втолкнули в "газик" и уехали.

— А-а… Ну, все ясно, — сказал Валерий, сидевший на ступеньках подъезда, сосед Исы по двору. — Это значит, его жена вызвала мусоров. Он бил ее утром… Пьяный пришел под утро и отвалял ее… — Валерий помолчал, потом вдруг снова заговорил, хотя его не слушали: — А тоже ведь человек живой… Я о жене его, о Кате… Женщина все-таки, а тут муж — то по тюрягам сидит, то вечно пьяный приходит, разве дело? Как же не погулять?..

— Заткнись, Потаскухин, — сказал ему Сергей. — Думаешь, все такие, как твоя сестра?

— Он просто радуется, когда находится вторая такая шлюха под стать его сестре, — поддержал его Эльчин.

Сестра Валерия Рена (они были от двух отцов — Валерий от русского, Рена — от азербайджанца) была красивая, двадцатитрехлетняя, но уже порядком потрепанная профессиональная девица. Да, да, точно вам говорю — она профессионально занималась проституцией, и все, кто ее знал, знали также ее ставку — четвертак, а года три назад она, говорят, брала по пятьдесят с клиента; она где-то числилась на работе, то ли машинисткой, то ли секретаршей, для отвода глаз в основном, потому что в любое время дня, а иногда даже ночи за ней приезжали на машинах и увозили, а числилась она формально на службе, чтобы ее оставил в покое участковый милиционер, который, конечно же, прекрасно знал род ее занятий, но смотрел на это как-то сквозь пальцы, может, потому, что сам не раз пользовался ее услугами, или же потому, что невозможно было доказать фиктивность ее работы (все-таки числится человек на работе, не ходить же ему было к ней на работу и ежедневно проверять, посещает она службу или нет, да и далеко это было), а скорее всего потому, что Рена, как утверждал ее брат, с недавних пор стала отчислять из своих заработков налоги в пользу участкового, отчего тот перестал пользоваться ее услугами, и между ними восстановились только деловые отношения. Когда мы Рену порой шутливо задевали, она всякий раз так же шутливо отзывалась:

— А вы бы скинулись, сопляки, одному, ему — удовольствие, а вам благодарность за доброе дело, а?

Но связываться с Реной многие из мальчиков боялись, говорили, что от нее все что угодно можно подхватить. Иногда Валерий отбирал у нее деньги, пропивал, угощал блатных, но она как-то, договорившись со своими дружками, устроила с их помощью Валерию такой мордобой, что навсегда отбила у него охоту зариться на чужие заработки, и теперь он только по мелочам или крал из ее сумочки, или клянчил, и она, добрая душа, на мелкие кражи закрывала глаза, а на попрошайничество — подавала. Валерия прозвали Потаскухиным и так звали его в лицо, потому что никто его не боялся, хоть он и был намного старше нас — ему недавно стукнуло двадцать семь лет. Когда его называли Потаскухиным, он только виновато, гаденько улыбался и просил:

— Да хватит вам, ребята… Перестаньте…

Злые языки утверждали, что он спит со своей сестрой…

… — Сами вы шлюхи! — крикнул вдруг Валерий Эльчину и Сергею.

Ему тут же слегка надавали пинков, чисто символических, чтобы, как говорится, только отметиться, и он убежал под свист и ругательства ребят. Некоторое время мы молча стояли и курили в подъезде Сергея, разговаривать не хотелось, да и, честно говоря, не о чем было, мы все намозолили друг другу глаза и все разговоры уже давно переговорили. Потом Яшка пошел за гитарой. И от Яшки, и от его гитары меня тошнило, и поэтому, как только он ушел, я предложил ребятам:

— Может, к Ханум пойдем?

Некоторые согласились, зная, что у меня всегда найдутся деньги, чтобы заплатить у Ханум за пиво. И несколько человек нас отправилось к Ханум.

Ханум — буфетчица в пивной-стекляшке на бульваре. Надо сказать, что Ханум довольно некрасива, да что там некрасива, просто безобразная до черта. И глаз у нее один кривой. Но дело не в этом. Что-то было в ней привлекательное. Кстати, Ханум здорово как сложена, но опять-таки дело совсем не в этом. Есть некрасивые люди, даже с физическими изъянами, но кажутся они некрасивыми до тех пор, пока не заговорят с тобой. Не то что она очень интересно говорит, а только черт знает как это назвать. Есть в ней какая-"то изюминка, которую я не могу разгадать и определить, облечь, пригвоздить словами. Впрочем, может, это и не так уж необходимо, обязательно облекать все в слова, все непременно разгадывать, какие-то загадки ведь должны оставаться вокруг нас, правда, есть она, Ханум, и все, и слава богу, и не надо ее разгадывать, это так же не нужно и глупо, как пересказывать содержание стихов своими словами. Даже когда Ханум ругается с подвыпившими посетителями, выпроваживая их, и пользуется при этом лексиконом пьяного матроса, все равно прежде всего видишь в ней женщину, которой нелегко живется, но сильную, самостоятельную, добрую женщину. Может, такое мнение создалось у меня оттого, что порой Ханум подсаживалась к нашему столику, предоставляя отпускать пиво немногочисленным посетителям маленькой горбатой старушке — божьему одуванчику, уборщице в пивнушке? Пиво нам Ханум подавала, перелив его в бутылки из-под лимонада, и никогда, хоть ты тресни, не давала больше одной бутылки на каждого. Да, впрочем, больше нам и не требовалось, мы вполне были довольны этим, ведь не напиваться же, в самом деле, мы приходили сюда, а просто посидеть, поглазеть, помолчать, поговорить и все такое… Я любил слушать ее, любил, когда она рассказывала о своей жизни. Я потягивал кислое, невкусное пиво Ханум, от которого у меня начиналась изжога, и слушал ее. А Ханум — можно было заметить по ее лицу — была благодарна нам за то, что мы ее слушаем. Она рассказывала о муже, бросившем ее пять лет назад с ребенком, говорила, как трудно ей растить ребенка, какой смышленый у нее мальчик, рассказывала о своей работе, о том, с каким трудом устроилась ишачить в эту стекляшку, да еще заведующий с нее всякий раз требует, дышать не дает, говорила, что мечтает бросить эту забегаловку, что ей до смерти надоело лаяться с пьяным сбродом… Все это я уже слышал, но слушал снова, как слушаешь шум волн, слушал временами даже с интересом, с не меньшим интересом, чем в первый раз, чувствуя, как все это далеко от моей жизни, и как я, по мере того, как Ханум рассказывает, приобщаюсь к нелегкой жизни этой тридцатидвухлетней женщины, как она раскрывает мне глаза на вещи, о которых я в свои шестнадцать лет и представления не имел, как иным людям нелегко жить, как везде, где бы они ни были — в больницах, где их морят голодом, куда они с трудом устраиваются и потом сутками дожидаются благосклонного внимания врача, сами себе достают лекарства и прочее; в ломбардах, куда они относят свои копеечные серьги, часы, платья, чтобы заплатить врачу, который иначе и не подойдет к твоему больному, или судейскому крючку, который может дать год, а может и все пять твоему мужу, калымившему на грузовике, чтобы подработать для детей; на работе, где им достается одна лишь тяжелая и грязная работа, если они бессловесны и не могут постоять за себя, в городском транспорте, в очередях, в райисполкомах, в милиции — везде, везде их третируют, унижают их человеческое достоинство, плюют на их здоровье, заставляют сутками, неделями, месяцами ждать и потом ничего не дают. И, слушая все это, я чувствовал, как становлюсь циничнее, но и мягче в то же время, и добрее от тихого, чуть с хрипотцой голоса Ханум. В конце концов я ловил себя на мысли, что непонятно за что, но благодарен Ханум, и, уходя, мне даже мысленно не хотелось ругать ее за изжогу от прокисшего пива, и я каждый раз старался всучить ей на рубль-два больше, но она не брала, с шутливой грубоватостью приговаривая: