Владимир Скрипник - Тинга Страница 18

Но при чем тут Льноволосый с его тягой к жертвоприношениям? Так он тоже из мира идей и его идеи дорого нам стоят. Выходит, любое действо без любви плохо? И если в идее нет любви, то она смертельно опасна.

И еще!

Бог-дух создал самого себя как Бога-тело. Каждая особь этого тела смертна, но заменяема. И тело получается бессмертным. И желание Бога-духа управлять Богом-телом не есть ли попытка властвовать над другим Богом, равным ему? И произошел бунт. Сбой! Тело не подчинилось и зажило собственной жизнью. Не в этом ли кроется проблема Льноволосого? Нечаянно мы стали полем боя двух ипостасей. То, что несет Бог-дух, смертельно опасно для нас, а то, что требует Бог-тело, - жизненно важно! Первый есть мысль. Второй - любовь. Что скажет на это мое подсознание, мой погреб, знание, которого так добивается ангел? "Ничего не пропадет. Рано или поздно все будут съедены. Голым пришел, голым и уйдешь. Природа - рачительный хозяин", - раздалось откуда-то снизу моего существа. Счастье духа - бессонница, твое - сон! "Спи моя радость, усни, глазки скорее сомкни", - ласково пропел мягкий мамин голос. И я уснул.

А как же благородная нищета, о чем я собирался написать в этой главе? А никак. Есть нищие телом, есть нищие духом, есть благородство. Благой род! Род, приносящий благо. Если не хочешь терять лица, не имея материальных благ, - становись аскетом. Если имеешь материальные блага и не хочешь прослыть куском мяса, становись меценатом. В одном случае это будет благородная нищета тела, в другом - благородная нищета духа. И та и другая благо. Сам же творящий ни к тому, ни к другому виду благородства не имеет никакого отношения. Его дело - кукарекать, а там хоть трава не расти. Понятие нищеты относится не к творящему. Глядя на него, люди осознают свою неодаренность. А зря!

Когда кто-то говорит: "Придите ко мне, нищие духом, и вы попадете в Царствие Небесное!" - вы не думайте, что зовут меценатов. Зовут кротких, всё терпящих, всё прощающих, а на поверку - любящих. В любви нет ни благородства, ни нищеты. Только кроткие наследуют мир. Они единственный благой род, соединивший в себе аскетизм и полнокровие. Высшая форма творчества - деторождение, а с ним последующее сохранение и воспитание потомства. Творчество, растянувшееся на всю жизнь. Вспомните, те, кто был родителем, когда к вам бесстрашно тянут свои нежные ручки дети? Когда вы кроткие! Кроткие в любви. А это и есть высшее благородство.

Бок

"А-а-а-а", - слышу я за пологом. Это Эль-Тинга качает Тоя, своего маленького сына. Ему около четырех месяцев. Черноглазый малыш гулко гукает, воркует: "Вур-вур". Голубь!

- Сколько она может их родить? Табун! - Старейшина Бок льет в пиалу кипящий взвар, густую смесь молока, жира и степных трав. Смесь недовольно пузырится, парит. Чай! - Боги любят первенцев, - ворчит старик. - Боги жестоки, думаем мы. А кто добр?

Я устраиваюсь поудобнее на кошме и беру в руки раскаленную посудину. Старик долго пьет степной эликсир, причмокивая и постанывая от наслаждения. Старый пень распаривается на глазах, молодеет, вот-вот появятся зеленые листочки.

- Кто добр? - повторяет старик, но я молчу. Ему это не нравится. Но я молчу уже две недели. Молюсь и молчу. Они встревожены. К тому же я перестал спускать под воду покойников, и теперь их отправляют в степь. А это уже не нравится всем. Я, поводырь мертвых, хранитель лунной дорожки, жрец Водяной Луны, жду беды. Какой? Этого не знаю даже я. Но я молчу. Все, что я могу, это идти наперекор всем и вся, что уже беда. Но настоящая беда впереди. Я ее чувствую всеми ремнями моей продубленной шкуры. Я не оговорился - ремнями. Разъяренная степь из кого хочешь нарежет ремней, а я все делаю, чтоб вывести ее из себя. А степь горит. За лето солнце дожгло последнюю травинку в последнем логу. Скот не вошел в тело, но народ блаженствует, упиваясь чаем и ленью. Это путь к беде.

- Не тот, так другой, - зорко взглянув на меня, возвышает голос Бок. Стан выпрямлен, гордая голова блестит. Чай делает свое дело. - Добр глупый, добр ничего не имеющий, добр отдающий. А как кормить семью, род, если все отдать? Умереть? - Два старых пальца опускаются в кипяток, вылавливают обрезки травы и стряхивают на пол. Они уже никогда не распарятся, эти жалкие закорючки старого дуба.

- Твои боги слишком многого хотят от людей.

Он мягким жестом останавливает меня, пытающегося подняться.

- Слушай! - приказывает старик. - Полюбить врага своего? - Он крутит круглой, как репа, головой, восковая спелость которой выдает ее возраст. Нет, нет и нет. Всё приходит издалека и всё рядом. Враг не живет в соседней юрте. Он или далеко, или мертв. Как любить то, отчего плохо тебе? - Пиала замирает у его губ, маленький корабль между двумя узкими берегами. - Вот ты любишь детей, жрец. Ближе их нет никого у человека. Но даже их надо держать на расстоянии. Кто жил без кнута в детстве, тот будет жить без узды в зрелости. А народ?.. - Он подливает в пиалу чая и долго всматривается в бледно-желтый дымящийся круг, будто там ответ на вопросы о судьбе его народа. - Луна. И здесь Луна. - Он долго качает головой, как будто рассказывает мудрую и печальную сказку. Потом покачивание прекращается, и он грустно говорит: - А народ, он хуже малого дитяти.

И мы долго молчим. Старик мелкими глотками пьет вторую порцию и, выпив, откидывается на подушки. "Пф, пф", - попыхивает он. Старый, мятый самовар, потускневший, но еще жаркий.

- Степь огромна, а скрыться негде. Стол. Всё на виду, - пыхтит он. Зачем мне любить других? Я знаю их беды, а они мои. Что с того? Страшна общая беда. Великая Черная Мать объединяет людей в беде, дает надежду, праздник, защиту, а ты хочешь поссорить нас с ней, отнять ее любовь.

Я молчу. Молчит и старик, прикрыв сухой кожей коричневые глаза степного зверя. Его паровой котел, отработав, остывает тихонько, стравливая пар, но огонь не потушен.

- Жизнь исчезает, как облако, - продолжает старый шатун из паровой машины мира. - Всё сон. Остается только озноб. - Он зябко передергивает плечами. - Нет ни ума, ни цели. Ветер и пыль. Всё на ощупь. Умный все равно останется в дураках, жадный надорвется, злой сам себя сожрет, ну а дурак? Наклонившись, он внимательно смотрит на меня. - Ты очень умен, жрец. Очень! Но этого мало. Всё решает огонь, большой огонь в сердце. - Старик хитро щурится. - Ну а дурак? - Бок с удовольствием растягивает паузу. - Дурак не решает ничего, хотя он очень и очень опасен. Дурак непредсказуем. Все умные умны одинаково, не выше ума, а дурак думает желудком и удовольствиями. Слепорожденный. - Он блаженно откидывается на подушки. - Желудок и удовольствия. Это неплохо. А, жрец? Это неплохо - быть немного дураком? - И смеется. Так смеяться может только старый чайник в старом буфете. Слышно, как дребезжит проржавевшая посуда в его сухих внутренностях, но желтые зубы барса еще весело мелькают в пышной спелости его седой бороды.

- А как же дети? - не выдерживаю я.

Бок подпрыгивает и расцветает: наконец-то я заговорил.

- А что дети, - изумляется великая морщина. Старик дурит. Уже много времени мы ведем с ним разговоры на эту тему, но он непробиваем. Стена! Нерушимая!

- Первый даже горшок плохой, - отводит в сторону ясные очи старый лис.

- Ты боишься, - перебиваю я. - Тебе страшно что-то менять.

Он, довольный, кивает.

- Да, да, очень страшно. Боги жестоки. Что человек? Перышко осенней утки. А род? Вода в ладони. Раздвинул пальцы - и ушла вода, - устало шепчет старый осторожный человек. - У моих богов плохие уши, они не слышат слов, только вопли. Да и их плохо слышат, - тяжело вздыхает Бок. - Жизнь правится твердой рукой. Тверже не бывает. Смерть не шутит. А какой рукой править людьми, если и мною правит смерть? Все над чем-то властвуют. Люди над скотиной, а боги над людьми. Таков мир.

- Но скотина не приносит жертв, - возражаю я.

- Все едино, - машет рукой старик. - Все жертвы!

- Ты же не можешь вырезать весь свой скот. Умрешь.

- Не могу, я не безумен, - удивлен Бок.

- А боги?

- Боги все могут. - Он разводит сухие руки.

- Значит, боги бывают безумны, - подытоживаю я, радуясь такому повороту разговора, но Бок уже опомнился.

- Степь - ладони, а чьи - я не знаю. Люди не ведают дел богов. Они знают лишь их любовь или ненависть.

- Но при чем тут дети? - опять начинаю я.

- Хватит! - каменеет Бок. Сейчас, даже если обрушатся небеса, они его на раздавят.- Я не хуже тебя знаю, что такое дети. Но есть еще взрослые, народ, степь. Будет беда - тогда жрецы спросят у богов, что делать и нужны ли такие жертвоприношения. А пока всё пойдет без перемен.

- Беда на подходе. Без перемен нельзя! - рублю я.- Все обнажилось, вождь. Игра окончилась. Скоро каждый узнает, кто он - зверь или человек.

Я жду возражений, но хитрый старик молчит и светло улыбается мне. Майская роза.

- Игра кончилась, - кивает он, - но началась другая. - Его взгляд лучится навстречу моему. "Что с ним?" - не понимаю я. - Боги не любят жирных, - шелестит Бок. - Они убьют худших. Самое страшное - это зажиревший народ.