Леонид Бородин - Гологор Страница 18

Моня по-прежнему крепко держит ее за руки, а Филька подложил ей под голову свою мокрую от снега шапку, и холод расстаявшего снега окончательно вносит ужасную ясность в сознание.

- Сашенька! - кричит она теперь, вырываясь из Мониных рук и бросаясь к нарам, около которых упала без сознания несколько минут назад.

- Не кричи! - грубо и властно обрывает ее Степан и отстраняет от нар.

- Как же это, Филька7! - говорит она стонущим шепотом, обводя всех взглядом недоумения и, скорее, удивления, чем упрека.

- Два их там оказалось... - тихо отвечает Филька, не глядя на нее, одного уложили, а тут второй...

- Но почему Сашка?! Почему именно он?! А вы! Разбежались, да?!

Она подступает вплотную к Фильке и, кажется, вот-вот вцепится ему в лицо. Филька смотрит ей в глаза.

- Нет, мы не разбежались.

- Ну, хватит! - раздается у нее за спиной окрик Степана. Она мгновенно оборачивается.

- А ты чего командуешь! Ты чего! Там надо было командовать! Там! Понял! Ненавижу! Уходи отсюда! Уходи!

Обезумев, она хватает все, что попадается под руку - сначала Сашкин нож в ножнах, потом ремень и еще что-то, но каждый ее замах на Степана перехватывает то Филька, то Моня, и она в отчаянии хлещет их обоих по лицам и рукам, впадая в истерику, пока Филька, изловчившись, не обхватывает ее крепко и бесцеремонно. Досада, злость и боль словно растворяют ее энергию в апатию, и она, обессилев, охрипнув, повисает на Филькиных руках, захлебываясь беззвучными слезами.

Сашка не приходил в сознание. Смыв кровь с лица, голову ему перебинтова-ли, как могли. Но не эта сама по себе тяжелая рана приводила в ужас друзей, а сломанное ребро, проткнувшее кожу и высунувшееся страшно нелепым сучком сантиметра на три. Даже малейшее движение причиняло Сашке боль, потому нечего было и думать о том, чтобы попытаться вправить ребро, как предложил было сначала Филька. Кровотечение ослабло, но не прекратилось совсем и возобновля-лось с каждым движением тела. Сашка тяжело дышал ртом, и вздоху, как эхо, вторил глухой хрип в покалеченной груди.

Если бы сразу обнаружили эту рану, то скорее всего понесли бы Сашку не в зимовье, а на базу. Оттуда на пятнадцать километров ближе к тракту. Теперь же и думать нечего было тащить его до тракта. Общая растерянность никому не подсказывала разумного решения.

Но Степан опомнился раньше других.

- Лазуритка! - сказал он вдруг громко и в то же время будто самому себе.

- Лазуритка! - громко повторил Моня.

- Это мысль, - одобрительно подтвердил Филька.

- Что? - не поняв, спросила Катя.

Успокоившись немного, она сидела теперь рядом с Сашкой, держа его за руку, незаметным движением время от времени прослушивая пульс, неровный и тревожный.

- Что такое Лазуритка? - спросила она, стараясь скрыть вспыхнувшую слабым светлячком надежду.

Никто ей не ответил. Думали.

На четвертой гриве от Пихтача в сторону гольцов Хамар-Дабана геологи вели опытные разработки лазурита. Там у них был врач, был вертолет и рация. Летом туда была тропа, еле заметная, сто раз теряющаяся, но все же была... Зимой от нее не оставалось и следа. Если напрямую - километров двадцать пять, это если напрямую, как по воздуху... А тут три гривы - три тяжеленных подъема, четыре спуска по сугробам и бурелому... Под силу это было только Степану, и Моня с Филькой смотрели на него и, не смея ничего предложить, взглядами, однако, выбрасывали ему жребий.

Степан взглянул на часы, сказал вслух:

- Половина первого!

И снова все молчали, прикидывая, успеет ли он до полной темноты добраться к геологам.

- ...Если налегке... - словно продолжая мысль, пробормотал Филька.

- Конечно налегке... - также ответил Степан, кусая губы, подергивая бородой.

Катя взволнованно переводила взгляд с одного на другого и больше ничего не спрашивала. Мужчины искали выход. Мужчины принимали решение, и она только желала, чтоб это решение - любое решение - скорей бы стало действием, потому что самое страшное - это бездействие, как приговор без помилования...

- Мясо... сухие носки... - сказал Степан.

И все заметались по зимовью, даже не обращая внимание на стоны Сашки. Степан занес свои камусы, тщательно осмотрел их.

Катя виновато суетилась вокруг него, заглядывала в глаза, несколько раз пыталась сказать что-то, но Степан не замечал ее и, пожалуй, не специально, - просто еще и еще раз прикидывал шансы успеха, иногда поводил мускулами, словно проверяя их надежность...

Прошло не более получаса с того момента, когда стонущего Сашку внесли в зимовье, и вот Степан уже стоял на камусах с рюкзаком и "тозовкой" за плечами. Напутствий не произносилось. Лишь в короткой паузе - несколько секунд, застыли все на снегу возле зимовья, а может быть, даже и не было паузы, а лишь один глубокий вдох Степановой груди да мгновение для первого толчка, который сорвал его с места и кинул навстречу километрам занесенной снегом тайги. Шорох камусов еще был слышен некоторое время в полной тишине, когда Степан уже исчез, как нырнул с разбега в белое марево, и в след ему сочувственно покачивались ветки молодых кедров, задетые им на ходу.

Катя кинулась в зимовье, снова припала, вцепилась в Сашкино запястье. Пульс был так же неровен, но дышал он чуть спокойнее, меньше слышался хрип, на щеках и на лбу выступил легкий румянец, а веки закрытых глаз вздрагивали, как у просыпающегося человека. Моня с Филькой замерли за спиной Кати. Веки задрожали сильнее, чаще, и Сашка открыл глаза. Катю поразило их выражение. Казалось, что Сашка просто спал, спал крепко и просыпался с трудом. В глазах не было боли, но вот он едва лишь пошевелился, и гримаса боли тут же завладела всем лицом и удивлением и беспокойством отразилась в глазах. Румянец мгновенно растаял на лице, оно стало белым, и всем показалось, что Сашка сейчас снова потеряет сознание. И несколько секунд он действительно боролся за сознание, об этой борьбе говорило напряжение мускулов лица, и Катя почувствовала ее по хаотическим прыжкам пульса. Крепко сжимая запястье, она помогала ему, как могла.

Вдруг Сашка спросил спокойным и вполне твердым голосом:

- Как все... кончилось?

Филька, чуть отстранив Катю, склонился над Сашкой.

- Порядок... обошлось... Второго взяли... Помял тебя малость...

- Грудь больно... - также отчетливо сказал Сашка.

- Терпи, Сашенька, - плача, залепетала Катя, - терпи, миленький, Степан ушел...

- На Лазуритку! - вставил Моня.

- Ты только не шевелись, лежи спокойно... Хочешь чего-нибудь... Пить? А?

- Да, пить! - торопливо шепнул Сашка.

Моня метнулся туда-сюда, и Катя осторожно, не вызывая движений, влила Сашке в рот несколько глотков. Они тем не менее стоили ему напряжения, и он, закрыв глаза, сжав челюсти, снова несколько минут лежал молча.

- Больше никто?.. - спросил потом, не открывая глаз.

- Хука задрал... - выскочил Моня и ойкнул, получив пинок от Фильки.

- Хук?! - открыл глаза Сашка. - Хук! - повторил он. - Совсем его, да?

Филька кивнул. О том, что Чапу тоже пришлось пристрелить, никто не рискнул заикнуться.

- Чего плачешь? Заживет... как на собаке...

Катя ощутила движение его руки, бросила пульс, и Сашкино рукопожатие вселило в нее и надежду и веру в лучший исход, который целиком зависел теперь от Степана. Она испытывала угрызения совести относительно Сашкиного друга и торопилась исправить свою ошибку...

- Это Степа медведя застрелил, который...

Она уже знала подробности. И тем более было досадно, что, зная это, накричала на Степана. Правда, тогда поспешное объяснение Мони она будто пропустила мимо ушей, так поразил ее вид бездвижного и окровавленного Сашки.

- Степа - человек!.. - ответил Сашка и поморщился, как ребенок. Больно... в груди... что там, а?

Катя растерялась, беспомощно обернулась к Фильке. Тот ответил с наигранной беззаботностью:

- Ребро у тебя треснуло. Это ерунда! Пятнадцатиминутное хирургическое вмешательство - и порядок! Ты, брат, крепись, а то жену свою в больницу уложишь. Мы ее тут еле-еле откачали, как она тебя увидела.

Филька нашел верный ключ к мужеству приятеля. Тот теперь скорее умер бы, чем пожаловался.

Сказывалась потеря крови...

- Хука жалко, - прошептал Сашка и закрыл глаза.

Катя было забеспокоилась, но Филька жестом объяснил ей, что нужен покой... Сашка то ли заснул, то ли снова впал в забытье.

День тянулся до раздражения вяло. Площадку для вертолета расчистили быстро. Один за другим, а то и все вместе выходили из зимовья и подолгу смотрели на ту, четвертую гриву, куда по нехоженым сугробам и буреломам теперь пробирался Степан. Когда начало темнеть, ожидание сменялось беспокойством - успеет ли, не заблудился ли? Зимняя ночь светла, но ориентира все равно не увидишь. Отклонишься чуть в сторону - и можешь пройти в сотне метров мимо, а потом можно идти до бесконечности, до самого Хамар-Дабана, пока не кончатся силы.

Несколько раз Сашка приходил в себя и даже шутил с Катей, но к вечеру у него поднялась температура. Он часто просил пить, и никто не знал, можно ли ему пить, а если можно, то сколько.