Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы - Михаил Алексеевич Кузмин Страница 18

– Дмитрий Алексеевич, вы, кажется, забываете, что я женщина и что я у вас в доме? Чем я заслужила ваши оскорбления?

Лаврентьев перестал бегать по комнате и снова, опустясь на колени перед креслом, где сидела Елена Александровна, крепко стиснул ее и начал говорить раздельно, близко поднеся свое лицо к лицу Лелечки, глаза в глаза:

– Да поймите же, что я вас люблю безумно! Что я хочу быть для вас одним, как вы для меня одна. Я не хочу никаких сложностей расстроенного воображения… Я никого не любил, и я вас люблю чисто и грубо… Да, как старший дворник, именно. Никаких оттенков и зрелищ я не хочу, и я запрещаю вам о них говорить! Я хочу, чтоб вы сделались моей женой: потому что всегда нужно, чтоб человек говорил «да», или «нет», а не вилял… Что вы мне скажете?

Лелечка, злая и бледная, проговорила: – Прежде всего, я прошу вас отпустить мои руки…

– Я вас не отпущу, покуда вы мне не ответите.

– А я вам не отвечу, покуда вы меня не отпустите… Ну, что же, будем ждать, кто кого переждет?

Лаврентьев сразу отпустил Елену Александровну и поднялся красный, тяжело дыша. Елена Александровна, поправив платье, молчала и, наконец, начала отчетливо и резко:

– Выбросьте из головы мысль, что я выйду за вас замуж. С меня совершенно достаточно того мужа, который у меня есть. Вы – грубый и невоспитанный человек. Я вас ненавижу!.. Вы сломали, растоптали все то нежное здание, которое я строила, и вы меня не любите нисколько, потому что старший дворник любить не может. Вот все, что я могу вам сказать. Дайте мне кофточку, я ухожу… Вы меня больше никогда не увидите!

Лаврентьев молча, не глядя на Елену Александровну, подал ей кофточку; молчала и гостья, не поднимая глаз. Но, когда она стала застегивать перчатки, офицер, все не глядя на нее, хрипло прошептал:

– Елена Александровна, простите меня, не уходите… Я сам себя не помню, пусть будет так, как вы хотите…

Лелечка подняла на него свои глаза, светло-серые, и просто сказала:

– Прощайте.

– Елена Александровна, я умоляю вас не уходить… Забудьте то, что я говорил. Я слишком вас люблю и, может быть, наговорил вздора. Может быть, я научусь понимать вас, как вы понимаете.

Лелечка уже застегнула перчатки и молча шла к двери. Тогда Лаврентьев, быстро пробежав, встал спиной к двери и запер ее на ключ.

– Очень мило, – сказала чуть слышно Лелечка.

– Да, очень мило… Вы думали, что вы так спокойно и уйдете целоваться с вашим мальчишкой, или с вашим супругом, измучив меня до конца. Нет, вы отсюда не уйдете, покуда не согласитесь выйти за меня замуж.

– Да вы, кажется, с ума сошли! Я знакома с вами не буду, не только что выходить за вас.

Лелечка еще довольно храбро говорила последние слова, как вдруг Лаврентьев, отлепившись от двери, сделал три шага, и не успела Лелечка сообразить в чем дело, как она почувствовала себя брошенной на то же кресло, где только что сидела, а на своей спине сильные удары кулака.

Лаврентьев стоял беспомощно среди комнаты, как будто не соображая, что он наделал. Лелечка лежала ничком, не двигаясь. Лаврентьев с своего места прошептал.

– Елена Александровна, а Елена Александровна. Лелечка подняла свое испуганное и красное, но не заплаканное лицо и тихо сказала: – Дима, я вас не знала до сих пор, я себя не знала до сих пор, это уже не фантазия, и вы действительно любите меня, и не как старший дворник, а как настоящий мужчина женщину. Теперь я поняла, что люблю только вас. Если хотите, я буду вашей женой.

Глава 14

Большая поляна со свежей, зеленой травой, покрытая группами сидящих и гуляющих людей, беззаботное, но не успокоенное еще по-летнему небо, доносившаяся издали военная музыка, мохнатая, белая собачонка, описывавшая круги в непонятном восторге, разноцветные дамские платья и шляпы, блеск велосипедных спиц, голубой ящик мороженника, белый дым паровоза, подымавшийся из-за деревьев и летевший по небу, как единственное белое, нежное облако, – все имело вид беспечного сельского гулянья, какие мы видим на старинных гравюрах, сделанных горожанами, когда казалось, что наконец люди нашли свое призвание и свое назначение – быть беспечными, веселыми, праздными и влюбленными.

Даже компания наших знакомцев, которая отнюдь не походила на общество 18-го века, приняла на себя отблеск этого непосредственно-природного и литературно-поэтического ликования.

Первая зелень деревьев заставляет поневоле быть тактичными, так что даже Полина Аркадьевна не распространялась о роковых страстях и красоте безумия, а легко шла, как молоденькая девушка, в розовом платье, и только фантастический и смешной грим жалко не соответствовал веселому, привольному солнцу. Студенты в свежевымытых кителях, казалось, сами удивлялись, что они не сидят в «Баре», не на скачках, не на просиженном диване Полины Аркадьевны, а идут по твердой и не совсем оттаявшей земле. По их лицам без грима было видно, что эта полдневная прогулка происходит не от раннего вставанья, а от каприза их дамы, пожелавшей после пьяной и бессонной ночи, яичницы где-то на вокзале в семь часов утра отправиться в Павловск на лоно природы, с тем чтобы вечером там же не пропустить открытия музыки. Они шли быстро к ферме, чтобы там позавтракать, так как им казалось, что они хотят есть. Не находя настоящих простых слов, они были догадливы молчать; наконец Полина придумала:

– Но что вы такие кислые? неужели так важно не поспать ночь? у меня, наоборот, будто прибавилось бодрости… Ах, жизнь, жизнь! пролетит и не увидишь! Ну, Иней, догоняйте меня… я бегу! И она неловко зигзагами побежала на высоких, золоченых каблуках. Иней и Шпингалет, не расстававшийся со шпагою, бросились за ней, как два меделяна, чуть не сшибив гимназиста на велосипеде. Чижик степенно следовал сзади, насвистывая «Марш теней». Но и это развлечение было исчерпано; стали вслух мечтать о молоке, о ферме и о фантастических малороссиянках, которые там прислуживают. Полина Аркадьевна чувствовала, что еще минута – и она начнет томиться. Тоскливо посмотрев по сторонам, нет ли кого интересного, чтобы занять остаток дороги, она стала перебирать в уме всех своих знакомых и соображать, что они делают, что они могли бы делать и как они должны были бы поступать. Последнее оказывалось всегда наиболее неожиданным и диким для непредубежденного взгляда. Иногда своими выводами она делилась с спутниками, не ожидая