Люди - Анатолий Павлович Каменский Страница 18

— Эй, Виноградов, — говорил ему привычный поддразнивающий голос, — складывай пожитки, нечего, брат, тебе тут делать.

— А я буду, — снова сказал Виноградов вслух и упрямо повел плечами, — буду для одной Надежды.

И опять он понял, что любит Надежду, любит глубокой и страстной любовью, и что проповедь его и вмешательство в ее жизнь отныне будут окрашены кровью его нового, по-настоящему бескорыстного подвига. От радости, горя и небывалого волнения у него закружилась голова. Шатаясь, он подошел к двери, отпер ее и вступил в черный молчащий коридор.

В двух шагах от Виноградова зияла душистая пустота ее рабочей комнаты и спальни, столь знакомая Виноградову по его тайным, длительным прогулкам в отсутствие Надежды. Но теперь почему-то ему показалось трудным перешагнуть порог. Едва мерещилась в темноте низенькая кожаная мебель и чуть освещенные со двора страницы разбросанных по столу книг. Мертвенная, грустная, полная предчувствия тишина заступила Виноградову дорогу. Неужели? — казалось, спрашивала тишина. Вот зачарованные постоянной близостью Надежды, ее дыханием, смехом, ее торопливыми шагами предметы, по-своему слышавшие ее голос, видевшие ее закутанное и ее голое тело, чувствовавшие на себе ее перебегающий, пытливый и ясный взгляд. Что станет с ними, когда увидят они в обожаемых ими светло-зеленых младенческих глазах доселе неведомое знание, неведомую тоску?.. Вот холодные бронзовые изгибы ее любимой статуи — целомудрия или стыда. С прежним ли ласковым страхом коснутся этих бестрепетных бедер и этих чуждых прикосновениям сосков ее уже не девичьи уста, ее уже знающие, пальцы?.. Вот белый медвежий мех, избалованный теплотой ее тела, впитавший вместе с запахом душистой девичьей чистоты едва заметную тайную дрожь греха. Угадает ли этот безмятежно-пушистый мех ее новую, дерзостную поступь?..

Грустно и медленно брел Виноградов от предмета к предмету, точно вступая в разговор с толпою окружавших его немых существ. Долго держал у самого лица белую бальную сумочку с перчатками и пахнущим духами astris платком, забытую или брошенную Надеждой на диван. Ах, уйти, убежать отсюда, где столько ее вещей. «Ничего, пострадай еще немножечко, проповедник, — язвительно шептал он себе, — не пройти ли тебе туда, за эту дверь, где она готовилась к назначенному тобой торжеству». И опять закружился все тот же надоедливый мысленный и словесный кошмар. Пять часов тому назад, уходя, лихорадочно обдумывая свой туалет, Надежда одевалась, причесывалась, мылась, и перебирала руками кружева и ткани, и смотрелась в зеркало, пылая от стыда, от нетерпения, от радостного страха. Потом на минуту, в прощальном раздумье, подходила в темном коридоре к его дверям. Мог он или уже не мог удержать ее, вымолить у нее отсрочку на коленях? «Какое малодушие, какая тряпичность, какая низость! — ловил себя Виноградов. — Да будет тебе стыдно! Уж не любишь ли ты ее заклейменной тобою же рыночной любовью, уж не оплакиваешь ли ты ее невинность, уж не собираешься ли ты заменить ей своими причитаниями мать, которой у нее давно нет? Смотри же! Все исполнилось по твоему плану, все так как нужно, все хорошо».

Он быстро толкнул дверь в спальню и вошел. Тут было немного светлее от белой мебели, белых обоев и от дворового фонаря, и почему-то поразил Виноградова наведенный прислугой порядок — сделанная постель, выставленные ночные туфельки, аккуратно откинутое до половины одеяло. Машинально он шел вперед к белой, холодной, ни о чем не подозревающей кровати и машинально опустился на ее край.

«А ведь ты борешься с собой, Виноградов, — мысленно говорил он опять, — борешься, и тоскуешь, и ловишь себя на каждом шагу, и терзаешь свою глубокую, тайную рану. Будь же искренен с собой. Ведь ты допустил эту жертву умом, да и не мог не допустить ее, но ведь тогда же ты и ранил себя в сердце».

— Ну, ну, ну, ну, — вдруг почти закричал Виноградов и почувствовал, как что-то со стоном разверзлось в его душе. — Ну хорошо, хорошо, — твердил он, перебирая трясущимися руками холодную подушку и машинально нащупывая перекинутую через спинку кровати тонкую ночную кофточку с кружевами, — а-а, — уже громко застонал он, вдруг перестав следить за собою и сладостно давая волю рвущейся из глубины сердца тоске. Он потянул к себе белую кофточку, приник к ней лицом, потом отдалил ее, засмеялся, поцеловал несколько раз и в каком-то сладком помешательстве начал надевать на себя один из кружевных рукавов. Едва дотянув его до локтя, он сполз на колени перед кроватью, и неудержимые обильные слезы потрясли его грудь.

Он плакал, как ребенок, и был счастлив, что уже не нужно притворяться перед самим собой. Он плакал от любви к Надежде, и в его слезах уже не было горя, и весь он был пронизан какой-то большой радостной мыслью о жизни, о ее блаженной полноте, и если бы не только Надежда, но и ее отец, и даже сам старик Тон вошли в комнату в эту минуту, он не двинулся бы с места и не поднял бы головы.

Только теперь понял Виноградов, что до сих пор ходил одинокий среди людей, никому не раскрывая сердца, которое теперь само раскрылось перед Надеждой, его единственной союзницей, его невестой и его будущей женой. Он уже верил в ее будущую любовь к нему, как в единственный венец его будущих дел. Вместе пойдут они когда-нибудь, ибо она уже тайно для себя идет ему навстречу, инстинктивно правдивая, бесстрашная, любопытная, равная ему. Пусть отнимает ее у него заманчивая, случайная пестрота жизни, с ее фальшивыми путеводными огнями, пусть утоляется звериный временный голод ее души, пусть искажается какими угодно гримасами ее младенческое лицо, все равно она вернется к нему, любящему ее новой, истинной, свободной любовью.

— Надя моя, курсисточка моя славная, девочка моя, — детски-восторженно лепетал он.

Остывали слезы, бледнело лицо. Виноградов поднялся и снова сел на кровать все с тем же натянутым по локоть беленьким рукавом. Ему было легко. И вдруг зажелтел пустой четырехугольник двери, и в соседней осветившейся комнате послышались быстрые шаги. Темная фигура в шапочке и с муфтой встала на пороге, поискала на стене рукой, и посреди спальни тихо проснулся темно-синий шелковый фонарь. Виноградов не вздрогнул, не