Глеб Успенский - Очерки и рассказы (1866-1880 гг.) Страница 19

— Плевать! — говорил наездник.

Не торопясь взысканием с арендатора Ивана убытков, он целые дни только опохмеляется да посылает этого Ивана за водкой. То и дело слышится:

— Иван! Беги за полштофом! Марья! Давай деньги! Погоди, ребята, я вас разберу!.. Это отчего крыша разворочена?

— Крыша-то? — робко переспрашивает Иван, с испугу пред взысканием превратившийся в лакея. — Крыша, это, друг сердечный, — ветром. Ветром, братец мой.

— Я тебе не братец, а за ветер взыщу!

— За ветер-то?

— И за ветер и за каждую щепку!.. Ну да ладно! Беги в кабак-то! Живо!.. — И Иван, запыхавшись, бежал в кабак.

Приезжают к наезднику гости — старуха мать, какие-то развязные жилистые мещане — и опять раздается: "Иван! Беги! Марья! Давай деньги!.."

— Федор Кузьмич! — впопыхах беготни в кабак пытается спросить Иван у хозяина: — а вот насчет ворот как будет? Ведь гурт стоял, бык и высадил…

— Для меня и бык — все же ты! И ветер — ты, и бык — ты! Ну, живо! Не разговаривай!

— Ох ты, батюшки мои светы! — вздыхает Иван, пускаясь босиком с пустой бутылкой в руках.

А в "горнице" разоренного дома то и дело слышится:

— Кушайте, маменька! Будьте здоровы! Ну, будьте здоровы! Марья, налей! За ваше здоровье! С приездом! Еще по стаканчику!

И опять:

— Иван! Живо!

Полдень. Жара. К крыльцу постоялого двора подошли два прохожих. Один из них был длинный, сухощавый, с каким-то ящиком за спиной, поверх которого лежало свернутое узлом верхнее платье; прохожий был в одном расстегнутом жилете, широких шароварах и в калошах на босу ногу. Другой, видом походивший на монаха, или, вернее, на "расстригу", в каком-то подряснике и в ветхом военном картузе, был плотный ражий детина лет под пятьдесят, с толстым рябым лицом и черными как смоль волосами, загибавшимися кольцом за ухом. Он шел босиком с высокой палкой в руке.

— Нет ли где уголочка, друг? — заговорил сухощавый, обращаясь к Ивану. — Нам бы самое это полымя-то — жару передышать…

— С чаво ж, заходите.

— В холодок бы где…

— Я вас в амбар поселю.

— Пречудесно!

Иван неторопливо слез с крыльца и, шлепая сапожными опорками, повел их улицей в ворота.

— Вы откуда ж это идете-то?

— Я-то, — говорил сухощавый, — я недалеко… всего двадцать верст… У помещика, у господина Чекмарева, ежели слыхал…

— Чикмаря? знаю. Это в Богоявленском?

— Ну во!.. он самый. Ну, я у него в церкви там, по живописной части маленько потрудился.

— Стало быть, живописцы?

— Н-да-с… художники.

Иван привел прохожих в амбар, где было действительно свежо, хоть воздух был несколько неприятен.

— Ну вот, художники, вот бы вы тут как-нибудь.

— Мы с удовольствием. Мы подстелим что-нибудь… А ящик-то под голову.

— Это ящик что такое? живопись?

— Да, предметы к этому, тоись…

— Ну, а предметы под голову.

— Ладно, ладно. Спасибо, друг!.. Мы разберемся!

Прохожие начали укладываться. Иван постоял и неторопливо пошел к двери. Живописец и спутник его, разостлав по полу свои одежи, растянулись.

— Фу, батюшки, благодать какая… Уж и жара, — бормотал живописец…

— Парит! — сказал спутник.

— Смерть… Уф, боже мой!.. Ну, батюшка, что же вы мне не договорили, как вы это грешить винцом-то начали.

— Да так и начал-с, — серьезным и несколько грустным басом заговорил его спутник. — Из-за пустяков, дальше да больше… Наконец того… доходит в замету самому. Под Тихонов день, как теперь помню, призывает он меня и строго выговаривает за мое поведение. Я же, признаться, изучился тщательно во лжи и отвечал ему: "В. п.!.. простите меня. Семь лет с зятем и сестрой не видался. Проезжая из Москвы, попотчевали они меня. Как владыку, прошу простить меня или наказать"… На это они оказали: "Прощаю"… Я же полз на коленях, говоря: "Накажите!" — "Прощаю!" — Умоляю опять, повелел удалиться.

Иван высунул голову в дверь и произнес:

— Художники, господа! Вы будьте столь добры не курить!

— Нет, не бойся, — заговорил живописец.

— Уж сделайте милость. Время, сами знаете, какое! Чего боже избави — искра, и шабаш!

— На этом будьте покойны. Я тыщи рублей не возьму, чтоб его коснуться… Тьфу!

— То-то-с… Сушь! Порох!

— Боже избави!

— Уж будьте так добры!

Иван ушел, бормоча:

— Тут теперь за всякую малость взыск!

Жара и тишина между тем все более и более налегла отовсюду; протянувшийся на высоком холме лес засинел под косыми солнечными лучами; ветер вяло дышал в разгоревшееся лицо. Наседка с цыплятами чуть слышно ворчала под крыльцом. По дороге в холодке пробирались богомолки, надвинув на лицо головные платки и нагнув голову. Навстречу им шел пьяный мужик в расстегнутой свите.

— Откуда? — проговорил он.

— Киевские, батюшка, киевские.

— К-еивские! а-а за меня, чай, забыли помолиться.

— Как забыть? Мы про тебя всю дорогу вспоминали.

— То-то! На вас не закричи, вы и рады…

Мужик споткнулся и без шума повалился на бок; он приподнялся было на одной руке, подумал и лег опять, проговорив:

— Еще маленько сосну.

Посреди постоялого двора на солнце стояла телега с каким-то продуктом, тщательно закрытым кожами и увязанным веревками. На телеге спал хозяин ничком; отпряженная лошадь ела овес из мешка, привязанного между оглоблями. По временам она валилась на землю, звякая бубенцами.

— Дья-вал! — поднимая лохматую голову, кричал на нее мещанин.

Лошадь становилась на ноги, вся усеянная сухим навозом. Мещанин спросонок зверски хлестал ее кнутом, снова подгоняя к овсу.

Тишина стоит мертвая. Только в амбаре слышен бас прохожего.

— Терпел я четыре с половиною года, женившись уже, — рассказывал спутник живописца, — и в это время тысячекратно утруждал его о рукоположении меня. Но получал в ответ: "подумаю". Являюсь на четвертой неделе пред благовещением: "Я, Егор Смягин, подаю прошение: довольно я терпел четыре с половиною года, прошу всенижайше разрешить меня к рукоположению". Но он опять отвечает мне: "посмотрю". Горько мне, признаться, стало, повалился я в ноги, стал просить… говорю: "ежели достоин, то разрешите, ежели нет — изгоните". — "Ступай вон!" говорит…

— Погоди-кося, друг, сем-ко я испить чего-нибудь поищу, — сказал живописец.

— Холодненького! — добавил спутник.

— Да, кваску бы.

Живописец встал, тихо отворил дверь и тотчас же закрыл глаза от нестерпимого блеска.

При помощи Ивана и живописец и его спутник с жадностью напились холодного квасу и затем продолжали разговор. Речь рассказчика звучала как-то однообразно; он рассказывал словно вытверженную наизусть историю или же как будто репетировал прошение кому-то, где излагал формальным слогом свои беды.

— …Через два года был я рукоположен. Но несчастия мои не оставляли меня. В 1849 году шестого марта, как теперь помню, приезжает к нам в К. генерал-лейтенант Лампасов. Приходит к нам в церковь. Я стоял из хорах, владыки не было. Феофан, казначей, отлучился к Софье Осиповне Труницыной (бывало… ну это я вам после расскажу). Начинаю я петь обедню. Спрашивает меня тенористый: "Как вы, Егор Прохорыч, прикажете — стихиры петь или читать?" Отвечаю: "На девятый глас пойте". Все шло хорошо. Только, забывшись, я вдруг к запел: Свете тихий. Наш же поп, который теперь расстрижен, из южных дверей кричит: "Дурак! замолчи!" Разогорчен был этим генерал Лампасов и тотчас пообещался довести до сведения. И вдруг я внезапно узнаю: в консисторию спущена резолюция: "удалить Егора Смягина по нестерпимому его поведению, лишив ношения рясы".

— Вот те на! — протянул живописец.

Спутник его на это только крякнул и, помолчав, продолжал:

— Поехал я на дьячковскую вакансию в село Голенищи. Живу полгода, ограничил себя во всех похотствованиях своих, а потом являюсь в К. с просьбою к самому: "разрешить меня, оставляя на дьячковской вакансии по доходам". Спущает резолюцию: "Узнать, как он себя вел…" Но так как благочинный Зерцалов не рожден для добра, то и отвечает: "по дошедшим до меня слухам — не совершенно добропорядочно…" Спущает резолюцию: "воротить в Голенищи!" Падаю я в ноги и молю: "не терзайте меня или же уничтожьте". — "Ступай вон!" говорит…

Настало небольшое молчание. Спутник живописца поправился на своем ложе и снова, смотря в потолок, ровным форменным слогом продолжал:

— Сидя в Голенищах, по возвращении, за столом у крестьянина Никифора Степанова, не стал я водки пить… Тут же благочинный Зерцалов сидел, праздник какой-то был. "Что же, — сказал Зерцалов с ироническою улыбкою в лице, — или вы не хотите теперь водки пить?" — намекая тем, как меня поперли под его начало на смирение… Меня взорвало. Беру стакан и говорю хозяину: "Налей!" Взявши стакан в руки, говорю мучителю моему: "Неужели же ты думаешь, что я боюсь тебя? но твое безумие побудило меня, чтобы я пил!" Выпивши, говорю: "Ты кончил курс, а забыл, что не всякому слуху верь!" На это отвечал он: "По-нашему гнуть, так гнуть". Я же отвечал: "Ваше благочиние! ведь я знаю, как дуги гнуть. Их нужно распарить, а не вдруг… а не то ведь соскочит да в рожу…" С тех пор началась у нас вражда, доколе меня не порешили…