Дина Рубина - Терновник Страница 2

Но скоро они переехали в новую квартиру, и мать повеселела. Квартира оказалась роскошной: комната, кухня и туалет с душем. Был еще маленький коридорчик, в котором они в первый же день повесили подаренное тетей Тамарой зеркало. Комната пустая, веселая - вози грузовик в какую хочешь сторону, от стенки до стенки, и не скучай. Первое время они спали вдвоем на раскладушке. Обнимались тесно, становилось тепло, и мать перед сном рассказывала длинную историю, каждый вечер новую. И как только они умещались в ее голове!

А однажды он пришел из детского сада и увидел в комнате новую красную тахту. Мать засмеялась, потащила его, повалила на тахту и стала тискать и щипать.

- Ну как? - спросила она гордо. - Шикарно? - И подпрыгнула на упругой тахте.

- Шикарно, - согласился он и тоже попрыгал немного.

- Человеку в твоем возрасте вредно спать на раскладушке, - пояснила мать, - будешь сутулым, как старый старикашка... У меня это прямо из головы всю неделю не выходило. А сегодня утром, как отвела тебя в сад, думаю - да черт возьми! Руки есть, башка варит, что я - не отработаю? Пошла и заняла деньги у тети Тамары...

- Левую Работу возьмешь? - расстроился он.

- Ага, - беспечно сказала мать и опять стала прыгать на тахте и тискать мальчика... Часто в гости забегала тетя Тамара. К ней на работу постоянная спекулянтка приносила всякие вещи - 'то джемпер японский, то финское платье. И тетя Тамара забегала на минутку - приносила "померить". Она очень переживала, что мать "все с себя сняла" и "совершенно не одета". Ну это, конечно, была ерунда. Интересно, как бы мать ходила на работу, если бы была совершенно не одета. Она носила черный свитер, который очень нравился мальчику, и серые от стирки джинсы. Просто она привязалась душой к этим любимым вещам, ей не нравились другие. А недавно тетя Тамара принесла серьги, ведь мать продала свои и та волновалась, что дырочки в ушах зарастут и будет "все кончено". Серьги оказались красивыми, с нежно-зелеными камушками. Мать усмехнулась, надела их, и сразу стало видно, какая она хорошенькая, - глаза такие же, как серьги, зеленые и длинные.

- Вот и покупай! - решительно сказала тетя Тамара. - Очень тебе идут. Просто чудо как красиво.

- Ой, Марина! - ахнул мальчик. - Какие красивые!

- Красивые! - согласилась мать, снимая серьги. - На той неделе взнос за кооператив... Тетя Тамара бодрая и решительная. Она очень помогает жить матери и мальчику - вселяет уверенность в то, что все будет прекрасно.

- Личная жизнь не удалась - подумаешь! - говорит она. - Те, у кого она удалась, ходят в стоптанных туфлях и с высунутыми языками...

Отца он тоже любил, но боялся, что мать заметит это. И вообще, когда заходил разговор об отце, он помалкивал, зная взрывной материн характер. С отцом-то было легко, спокойно. Отец никогда не орал, и всегда можно было предположить, как он отнесется к тому или другому происшествию. Отец был во всем другой...

Наверное, он сильно удивился бы, узнав, что мальчик наблюдает за ним и сопоставляет его мир с тем миром, где существовали они с матерью.

Отец забирал его в субботу днем и приводил к себе домой, в ту квартиру, где прежде жили они втроем и где осталось все, что раньше было общим. Остался и трехколесный велосипед мальчика, и санки, и самокат. Довольно долго он размышлял, отчего отец не отдал даже его велосипеда. Но спросить не решался. Вернее, просто знал, что ответит отец. Тот бы улыбнулся, и поцеловал его, и сказал:

- Просто я хотел, чтобы твои игрушки были здесь, чтоб ты знал - здесь твой дом... Как-то он уже говорил что-то подобное. Нет, дом был там, где была мать. Это мальчик чувствовал очень остро. Даже когда не существовало вообще никакого дома и они ютились у тети Тамары дядей Сережей, его дом был там, где находилась "я - ее голос, ее запах, ее черный свитер, ее жестикуляция и выкрики.

Даже себе он не признавался в том, что любит бывать у отца отчасти из-за подарков. Отец дарил подарки веселые, интересные и этим выгодно отличался от матери. То пистолет подарит с целой обоймой оглушительных патронов, то железный танк с вращающимся стволом орудия. И делал это без шума, со снисходительной улыбкой, и никогда не устраивал тарарама, если вдруг через час орудие танка отваливалось или пистолет переставал почему-то действовать.

Да, отец дарил веселые подарки... Мать - скучные. Сапоги какие-нибудь на зиму, или куртку с капюшоном, или костюм. И сама ужасно радовалась этим подаркам, заставляла его надевать их, ходить перед ней по комнате и сто раз поворачиваться. Мальчику это надоедало. Он скучал, недоумевал, спрашивал:

- Ну все, что ли?

- Ну походи еще! - сияя счастливыми глазами, командовала мать. - Пройди медленно вон туда, к шкафу, и повернись ко мне. Так. Теперь спиной...

Он томился в теплой зимней куртке, но послушно топтался, как она требовала, - от шкафа к тахте и обратно.

В такие минуты он почему-то очень жалел ее...

И не дай бог было замазать куртку грязью или оторвать случайно какую-то несчастную пуговицу! Что тут начиналось!

- Ты человек?! - кричала она страдальческим голосом. - Нет, скажи - ты человек? Нет, ты не человек! Потому что тебе все равно - сплю я ночами или сижу над левой работой, куртку тебе зарабатываю!

Охота воспитывать его настигала мать в самые неподходящие моменты. Например, на днях, когда взрослые ребята - среди них был даже Борька из второго класса - впервые приняли его в игру, и он решил на Радостях угостить всех конфетами. Он прибежал со двора и постучал в дверь ногами, торжествующий и переполненный царственной щедростью. Мать открыла дверь с мыльными руками, наверное стирала.

- Марина, дай нам всем конфет! - потребовал он шумно дыша.

- Посмотри, на кого ты похож! - крикнула она с выражением муки на лице. Бровь ее изогнулась. - Только что вышел! Посмотри на свою рубашку! Сколько я могу стирать?! Ты человек? Ты не человек! Нет больше моих сил, понимаешь? Нет больше моих сил ты понимаешь или нет?!

- Понимаю, понимаю, - торопливо проговорил он точно так же изогнув страдальчески бровь, - дай нам конфеты!..

... Да, отец обладал существенным достоинством - он никогда не орал...

Мальчику была непонятна эта материнская страсть к добыванию вещей, тем более непонятна, что мать он считал натурой щедрой и в этом отношении - даже безумной.

Однажды она привела в дом двоих детей. Было воскресное дождливое утро, мать рано ушла в магазин, а мальчик еще лежал в постели и сквозь дымку утреннего сна слушал, как дождь остервенело лупит по подоконнику. Левое ухо, прижатое к подушке, ничего не слышало, поэтому всю бестолковую грызню дождя с подоконником выслушивало правое ухо. Оно утомилось. Мальчик сполз вниз, под одеяло, и прикрыл правое ухо ладонью. Тарахтенье дождя по подоконнику превратилось в сонное бормотанье, наступила блаженная тишина. И в этой тишине мальчик услышал, как открыли входную дверь и мать отрывисто проговорила:

- Входите, входите!

Мальчик откинул одеяло и быстро сел в постели. Дождь грянул оглушительную свою песню.

- Какой сильный дождь! - сказала мать в прихожей. - Зайдите в комнату, дети.

И тут мальчик увидел их обоих. Они были неправдоподобно мокрыми, как будто кто нарочно долго вымачивал их в бочке с водой. Старший, мальчик, одного с ним возраста - лет шести-семи, а девочка совсем малышка - ей едва ли исполнилось три года. Она таращила по сторонам черные, как у галчонка, глаза и слизывала с губ капли дождя, бегущие по лицу с налипших на лоб спутанных кудрей. У обоих прямо на босые ноги были надеты калоши.

Мальчик сидел на постели в теплой пижаме и молча смотрел на незнакомцев.

- Драстытэ, - робко выдавил старший из них. Мать наткнулась на недоумевающий взгляд мальчика и скороговоркой объяснила:

- Это дети молочницы... Она молоко по квартирам разносит... а они... вот... под дождем... Бидоны стерегут, дурачки... Как мокрые галки... Раздетые, разутые... Кому нужны эти бидоны, черт бы ее побрал!

- Раздевайтесь! - скомандовала она и распахнула дверцы шкафа. Она хватала с полок одежду мальчика и бросала на тахту - колготки, рубашки, свитер. Потом помедлила и сняла с вешалки его прошлогоднюю дождевую куртку.

- Вот, - сказала она. Принесла из ванной полотенце и стала растирать им девочку. Та стояла безучастно, как болванчик, продолжая слизывать с губ капли, катящиеся по лицу. Ноги и руки у нее были красные, жесткие, в цыпках.

- Драстытэ... - еще раз еле слышно проговорил ее брат, очевидно, это было единственное русское слово, которое он знал.

В разгар сцены переодевания явилась баба Шура, соседка. В отличие от мальчика, она сразу сообразила, что происходит, и с минуту стояла, молча наблюдая, как мать натягивает колготки на влажные еще ноги девочки. Баба Шура не была здесь посторонней, она любила и мальчика и его мать, болела за них душой, во многом помогала и во все вмешивалась. Насчет свитера она промолчала, но когда мать стала завязывать в узел совсем еще приличные вещи мальчика, в том числе куртку, баба Шура не выдержала.