Феликс Светов - Отверзи ми двери Страница 2

Лев Ильич глядел на Веру, такая в ней была обнаженность, будто и у него не глаза - рентгеновские лучи... "Да это ведь всем заметно!" - вскинулся он. Как же она живет, бедняжка - не солги, не умолчи - все наружу! А что это она так за него переживает, или очень и верно жалок, а несчастненького почему бы не пожалеть - тоже как огурцы с медом, дедовская традиция...

- Вы все не так говорите... - Вера у Кости взяла спички, две сломала, Лев Ильич свою зажег, она прикурила. - То есть, правда все и еще можно бы добавить кой-чего поважней. Но нельзя так, тут опасно: вот вы нашли что-то или вас одарили, а он - гибни? Нет, тут другое, тут удивительная любовь к себе, ослепление... Это верно, все он знает, ни в чем не усомнится и никакой загадки, ну там почему гром гремит или после весны - лето, а феодализм сменяется капитализмом. Это понятно, написано в книжке, а учился прилежно. Но почему он себя так любит? Ведь своей жизнью недоволен, все ругает, надо всем смеется, в окно посмотрит - нелепость, задумается - глупо все, жизнь его висит на волоске, он свой дом строит-строит, таскает по кирпичику, такие муки испытывает - достань-ка кирпич и не запачкайся! - а дом этот разрушить, ну, ничего не стоит - дунет кто посильней, где он, дом этот? Он и боится, ясное дело, нервничает. Но я сейчас про другое. Ему ведь и в голову не приходит усомниться, может, он все-таки в чем-то неправ, не так построил, не туда строит, не на то тратит силы, может, не знает самого главного, чего ради можно б и про дом позабыть, про машину, что с таким трудом, - а ведь как трудно, как ему все трудно достается! Но можно и перечеркнуть свою бывшую жизнь, все начать с начала никогда не поздно... Вот тут вы, Костя, и не правы, когда у человека отнимаете будущее, он еще все может, все у него в руках до самого конца, только надо перестать себя любить. То есть, и эту свою слабость, и свое страдание - неважно, копеечное оно или настоящее - а кто знает, оценить чужое страдание кто может, вы, вот, скажем, мое? И силу свою, и то, чего достиг, и знания... А что он там знает-то, Господи, стыдно сказать, какая степень невежества у нашего интеллигента, в какой бы он области ни зарабатывал свой хлеб! Но он всем своим, собой все равно упоен. Вы на него посмотрите внимательней, когда он что-то там объясняет, рассуждает или высказывает доморощенные умозаключения, когда он хозяин, муж, любовник, отец - такая снисходительность, ему до других совсем нет никакого дела, а слух идет, такой он добрый, хороший... Навидалась я! Но ведь и правда хороший! Верно, что в карман чужой не лезет, а по нашим временам и то, почитай, подвиг.

Вот в чем его главная гордость, тут уж его не тронь - смертельно обижается: как же так, я мог бы схватить, получить, заслуги, право имею, а не беру, не пользуюсь - от них ничего не хочу! А у кого ж ты берешь-то, прости меня, Господи? Он и не подумает, что то, что у него есть, для всех других-прочих недостижимая мечта. Удивительный тут разлад - одно дело его жизнь, беды и проблемы, другое - как живут все остальные. Тут уж они и сами виноваты, они и стадо, и рабы, и сами того заслуживают. Такой, понимаете, иностранец в своей стране... Тошно, с души воротит. Но привыкает человек к такой жизни, вот и я... И уж не тошнит, редко, и с души не воротит - сил нет...

Лев Ильич изумленно смотрел: вот так рентген у него, дедовская традиция, защитила она его, ничего не скажешь. Стало быть, он про нее и понять ничего не смог, а на самом деле все не так - себя она, что ли, защищает, от кого? И как-то они друг друга узнали, с намека, будто разговор у них вчера шел, оборвался на полслове, и что-то знают, что ему невдомек, на него никакого внимания, вроде бы его тут нет, или это все о нем?..

- ...Тут ослепление, - торопилась Вера, щеки у нее порозовели, глаза стали тверже, печаль ушла, ясные такие были глаза. - Я как-то с одной дамой возвращалась, тоже в поезде, подружились в доме отдыха, в Болгарии, между прочим, были. Такая женщина даже знаменитая, стихи пишет, добрая, славная, умная, ироничная, не молодая уже, свои беды, огорчения, но внешне все благополучно, хорошо и более того - положение и прочее. Стоим, уже ночь, на станции - маленький городишко - дождь только прошел, свежесть, тепло - лето было. А мы не спим, в коридоре у опущенного окна: завтра Москва, дом, она мне про дочерей рассказывает, подарки им везет шикарные... И тут такой хриповатый голос дикторши, ночью особенно так всегда звучит: поезд такой-то, Унгены Москва отправляется с первого пути... Дернулись и поехали. Понимаете, она мне говорит, а я до сих пор, лет десять назад это было, забыть не могу, понимаете, говорит, а ведь и я могла бы, вот как она здесь... Да, вспомнила, Жмеринка станция называлась, да, да, она - еврейка, может оттуда родом, а может так, ассоциация, все ж еврейские анекдоты про Жмеринку. Могла б, говорит, здесь жить, на станции так же вот работала бы диктором, мало ли как жизнь бы сложилась... И поежилась от ужаса, такого презрительного ужаса перед тем, что б с ней было, когда она б была не знаменитой поэтессой, а этой хрипатой дикторшей на бесконечно осмеянной Жмеринке. И это серьезно, искренне, душа ее тогда и верно содрогнулась !

- Бога нет, - сказал Костя. - О чем она стихи пишет, так, видно, рифмует свои заграничные впечатления с мечтой жить пошикарней, или, как говорят, поинтересней, а результат этого умножения он, разумеется, выражается в сумме прописью... Страшная история, тем более, говорите, человек уже немолодой, перед концом стоит, что она принесет на Последний Суд - эту свою осуществившуюся мечту об удавшейся жизни?

- А будет Суд? - быстро спросил Лев Ильич. - Уверены вы в этом, то есть, я не в метафорическом смысле, а вот чтоб реально?

- А вы его разве не чувствуете, что уж страшнее, когда все смерзлось и в том, что, само собой разумеется, усомнились - что трава зазеленеет?

- А там, - очень важно почему-то стало Льву Ильичу услышать ответ, - а там станут наше добро и зло мерить - взвешивать?

- Оно все взвешено, Лев Ильич, измерено, вы вот подумали о чем-то хорошем, - Вера улыбнулась ему, и Лев Ильич опять изумился обнаженности ее лица - все на нем видно было, хоть и знал теперь, что нет у него ключа, чтоб понять ее, всего лишь подумали! - а там такая радость на небесах, ангелы крылами машут вам радуются.

- Интересно как вы сошлись, - высказал Лев Ильич свою мысль вслух, впервые встретились, чужие друг другу, а будто вчера расстались.

- А я вас видел, - сказал Костя Вере, - в храме на ...ке, мне думается, на Рождество, я запомнил, вы стояли у стенки против левого алтаря, потом к вам церковный сторож еще подходил, или он служка - рыжий, без бороды, верно?

- Я вас не помню, - Вера к нему обернулась, задумалась. - На Рождество я там была, вечером...

Дверь поехала и снова метнулись в глаза Льву Ильичу, утекая в переборку, деревья, голый, облезлый бугор, а на месте и в в проеме пожилая женщина в плисовой жакетке, в шали, завязанной крест-накрест на груди, и девочка трех-четырех лет тоже в платочке, в валенках с галошами - тянула ручонку.

- Вы как сюда оказались?! - проводник - красный, распаренный - повернул женщину за плечо. - Сейчас бригадир вам попросит, отойти нельзя, стаканы прибрать...

- Зайди-ка, девочка. - Вера разрезала пополам белую булку, мед налила внутрь, намазала. - Зайдите и вы, присядьте. Куда вы их, все равно до станции. Чайку попьете.

- Не положено, - сказал проводник, - бригадир сейчас придет, вас саму пустил не знаю зачем.

- Спасибо тебе, дамочка, - женщина вытянула девочку назад в коридор вместе с булкой, с нее мед капал. - мы до Москвы так вот с одного перегона на другой. Дочка померла, а отец, ейный вон, сбежал, еще и не родилась внучка. В Москве, говорят, проживает, такой веселый, лихой, письма ни разу не прислал, не только что денег.

- Как же найдете? - Костя поднялся, выгреб мелочь из пальто.

- А чего не найти, человек не иголка, не затеряется. Да и похожа на него из одного метка горошины. Найдем. Мы из самого Барнаула едем, что ж, зря по вокзалам валяемся? Найдем. Бог не допустит оставить сироту, а я уже, вон, и не жилица. Хворая вся. Спасибо вам, гражданин, сироту пожалели.

Лев Ильич, смущаясь от чего-то, достал три рубля.

- Вон, вишь как, - женщина туже опоясалась шалью, - а ты все бригадир, бригадир. Что мне твой бригадир, когда мы все под Богом ходим... Спаси вас Христос, гражданин хороший, и дамочке вашей душевной с вами радости да детушек...

- Послушай, мать, - сказал Костя, - у нас тут разговор вышел... Да проходи ты, садись, отдохни, и девочка спокойно поест, пусть его приходит - ничего он тебе не сделает. Тебя как зовут, малявка?.. Тоже Верочка?.. Пролезай к окошку... Вот скажи, мать, жизнь у тебя, видать, не такая веселая, вон сколько навалилось: и внучка на тебе, и дочь умерла, и мужа давно нет, верно? А вот предложили бы тебе снова прожить жизнь, и чтоб все не так - жила б в большом городе, ну, скажем, в Москве; была б ученая, книги писала, заграницу ездила, портреты б твои печатали в газетах - ну и все, чего надо. Захотела б, или предпочла свою такую ж, как была, еще раз повторить?