Нодар Думбадзе - Я вижу солнце Страница 2

- Яблоки вот несу на базар. Знаешь ведь мою яблоню? Ну да, у свинарника... А свинью мою видел? Супоросая... И корова стельная... Ты погляди-ка на яблоки...

Вынь, посмотри. Только не ешь! Этих - не ешь, они для базара, а завтра приходи ко мне и нарви сколько душе угодно... Табачок у тебя найдется? Вот спасибо!.. Хороший сегодня день. Мне бы с утра да в поле! Но что поделаешь! Деньги-то тоже нужны. Дай-ка бумажку... Вот спасибо!.. Спросить нашего бригадира, так... Спички есть?

Вот спасибо!.. Ему-то что? Ни жены, ни детей! Мальчика, говорит, пришли с утра. Вот еще! Мальчик в этом году в институт поступает, а я его пошлю поле мотыжить? Как же! Только и думаю! Прав я? Что ты молчишь, дурень?

Скажи хоть слово!

- Война, дядя Лука!

- Что? Какая война?

- Германия напала!

- На кого? - На нас.

- На кого - на нас?

- На нас, на Советский Союз.

- Когда?

- Сегодня!

Лука вдруг побледнел, поперхнулся дымом и зашелся от кашля. Он схватил меня за руку и сжал ее так, что пальцы у меня посинели. Отдышавшись, он с трудом выговорил;

- Кто это сказал? - Радио...

- Не может быть!

- Радио сказало...

- Ты шутишь! Шутишь ведь, а? - в голосе Луки прозвучала мольба.

- Да нет, дядя Лука... Передали по радио...

Лука не ответил. Он долго сидел, уставившись в землю, потом поднялся, словно побитый, взвалил на спину корзину и пошел. Отойдя несколько шагов, он остановился, обернулся и собрался было что-то сказать, но передумал. Так он стоял и смотрел на меня.

- Что, дядя Лука?

Лука махнул рукой и, так и не вымолвив ни слова, побрел домой.

...Тетя одной рукой месила в корыте кукурузное тесто, другой подливала горячую воду из кувшинчика. Дверь в кухню была открыта, и я вошел, не замеченный тетей.

- Тетя, сегодня утром Германия напала на нас!

Тетя в недоумении взглянула на меня.

- По радио объявили, что Германия начала войну с нами!

У тети задрожали руки. Она не сводила глаз с меня, вода из кувшинчика лилась в корыто, потом густая белая жижа стала переливаться через край корыта и стекать к ногам тети. Я остолбенело глядел на ее дрожащие руки.

- Ты понимаешь, что говоришь? - донесся до меня голос тети откуда-то издалека. Я отрицательно покачал головой. Я не понимал, что говорил, но чувствовал, что случилось нечто страшное, что в наш дом пришла великая, небывалая, необычная беда.

ОТЛИВ

Во дворе районного клуба полно народу. Люди смеются, поют, плачут, о чем-то просят, что-то обещают друг другу, обнимаются, целуются, вновь возвращаются к уже сказанному, договариваются, еще раз обнимаются, и так без конца.

На траве под ветвистой шелковицей сидит дядя Герасим. Он курит и не сводит глаз со своего сына, который с громкими возгласами "Гоп-на! Гоп-на!" подбрасывает в воздух и ловит маленькую дочь. Девчурка смешно дрыгает ножками, визжит и хохочет. Здесь же стоит невестка Герасима, чернобровая Машико. Она кусает губы и украдкой смахивает слезы.

Асало Гудавадзе пристроился на лестнице клуба. Рядом с ним - сын, у ног парня - молодая женщина. Она уткнулась лицом в колени мужа и не переставая плачет.

- Ты ее к родителям не отпускай, батя! - наставляет парень Асало и нежно гладит жену по голове.

- Никуда я ее не отпущу, сынок! - обещает Асало.

- Слышь, Маргарита, не оставляй папу! Жалко старика!

Женщина плачет.

- Я скоро вернусь, отец!

- Конечно, сынок!

- Ну, хватит, перестань! Не я один иду в армию!

Маргарита плачет громче. Парень обнимает, ласкает жену.

- А ты, сынок, не очень-то... того... Не погуби себя по глупости, буДь осторожен! - просит сына Асало.

- Не бойся, батя! Вот те крест: привезу тебе голову Гитлера! улыбается парень.

- Брось ее свиньям! Сохрани-ка лучше собственную!

Женщина плачет.

- Так ты присмотри за ней, батя, ладно? - просит сын.

- Да ты что! Одурел? - обижается отец.

- Батя!.. - мнется сын.

- Говори, сынок!

- Месяц-другой еще ничего... А потом... Не посылай ее за водой и дровами... И на мельницу...

Асало кивает головой.

- Сама не скажет, знаешь ведь ее характер... Не позволяй ей таскать тяжести...

Асало понимающе улыбается:

- Да ладно... Что я, маленький?

Лука свертывает и никак не может свернуть цигарку. Руки у него дрожат, бумага рвется, табак рассыпается.

Я беру из его рук кисет, кручу самокрутку, протягиваю.

Лука глазами благодарит меня и жадно затягивается. Теперь у него дрожат губы.

- Сосойя, как мне быть с моим Кукури, а? - спрашивает меня Лука.

Что ему ответить? Кукури стоит, окруженный подвыпившими сверстниками, и рассказывает им что-то смешное. Ребята ржут.

- Обреют их всех! - сокрушается Лука.

- Подумаешь! Нам в классе тоже велят стричь головы наголо! - успокаиваю я его.

- Герасиму что? У него вон какая крепенькая внучка на руках. А у меня кто? Кто остается у меня?

- Кукури скоро вернется, дядя Лука!

- Эх, Сосойя, дорогой мой, все не вернутся...

- Все вернутся! - говорю я, потому что уверен: так оно и будет. Я еще не знаю случая, чтобы не вернулся человек, призванный в армию.

Я направляюсь к группе молодых. Они обступают меня, улыбаются, обнимают, целуют. И я тоже улыбаюсь и целую их.

- Уходишь, Анзор?

- Ухожу, Сосойя!

- Вернешься?

На груди у Анзора плачет его невеста Маквала. Она повторяет мой вопрос:

- Скажи, Анзор, ведь вернешься?

- А как же!

- А ты, Никуша?

- И я вернусь, Сосойя! А ты не поедешь с нами?

- Кому он нужен! - смеется Абибо.

- Не-моя же вина! - оправдываюсь я.

- Гляди, Сосойя, сколько здесь девок! Оставляем этих коз на твое попечение! Побереги их, как бы шакалы не съели! - смеется Джумбер.

- Все шакалы, сколько вас тут, едут в армию, кто же их съест? - отвечаю я.

Девушки смеются. Я иду дальше.

- Кого ты провожаешь, Сосойя? - спрашивает Тамаз.

- А ты разве не едешь?

- Еду, конечно!

- Вот тебя и провожаю!

Тамаз обнимает меня, целует и спрашивает шепотом:

- А кого провожает твоя тетушка Кето?

Тетя и Датико-бригадир стоят у ограды. Датико что-то говорит тете, которая внимательно слушает его. Я смотрю на них. Датико бледен. Он берет тетю за руку, и тетя не пытается отстранить его. Так стоят они, почти касаясь ДРУГ друга, и тетя, как никогда, напоминает мне изображенную на старой иконе богоматерь. Но теперь я не боюсь, что она выйдет замуж, что кто-то посторонний отнимет ее у меня. И потому я не подхожу к ней. Тетя чувствует мой взгляд, оглядывается. Оглядывается и Датико.

- Сосойя, иди сюда! - зовет он.

Я подхожу и становлюсь рядом с тетей.

- Ты. что, обижен на меня? - спрашивает Датико и треплет меня за волосы.

- Очень мне нужно обижаться... на тебя! - отвечаю я и собираюсь уходить.

- Погодя, побудь с нами!

Я остаюсь.

- Ну вот, я иду на войну!

- Все идут!

- Так ты присмотри за тетей! Ты уже мужчина!

- Обойдусь без твоих советов!

- Знаешь ведь, как я люблю твою тетю!

- Я сам ее люблю больше тебя!

- Я скоро вернусь, Сосойя, и потом мы будем всегда вместе!

- Все вернутся л все будем вместе!

- Нет, Сосойя, вернутся далеко не все!

- А вот увидим!

Во двор входит новая группа молодежи. Окружив тесным кольцом красивую, с огненно-рыжими волосами девушку, ребята громко поют:

На войну мой милый едет,

Я за ним последую,

Вместе мы домой вернемся,

- Ждите нас с победою!

После полудня на балкон клуба вышел военком района и произнес двухчасовую речь. Запутавшись в причинах и последствиях первой мировой войны, он с ходу переключился на анализ фактов, обусловивших начало второй. Он сровнял с землей фашистскую Германию. Крепко досталось также Италии и Японии. Военком так убедительно рассказывал об успехах наших войск, о сокрушительных ударах нашей авиации, артиллерии и, особенно, кавалерии, которая, по его словам, вот-вот должна была вступить в Берлин, что готовые к отправке на фронт парни чуть было не разошлись по домам.

Как только военком закончил свою речь, духовой оркестр грянул "туш". А потом оркестр вдруг умолк. Музыканты бережно сложили инструменты на траву, по очереди расцеловали старика маэстро и вскочили на грузовики.

Народ хлынул к автомашинам. Раздались возгласы:

- Значит, едешь, Анзор?

- Не ленись писать письма!

- Смотри, сынок, будь осторожен!

- Побереги себя, не губи старика, дорогой!

- Лезь скорей в машину, Амиран, а то кончится без тебя война!

- Заводи же, черт тебя возьми, нет больше моих сил!

И вдруг словно померкло солнце, словно наступила ночь, словно в мире что-то изменилось... Десять грузовых автомашин увозили в неведомое часть нашей крови и плоти - цену той огромной любви, которой мы, люди, любили родную землю. И теперь мы, матери, жены, отцы, сестры, дети, принесшие эту жертву, толпились у грузовиков, и лишь старик маэстро стоял одиноко, закрыв лицо руками, среди лежавших на зеленой траве инструментов, и плечи у него дрожали.

Машины двинулись.