Василь Быков - Довжик Страница 2

- Здравствуйте, - поздоровался Макаревич, подходя к женщине.

Та обернулась, выпрямилась, ухватясь обеими руками за натруженную поясницу. Это была седенькая бабуля с добрым лицом. Слегка распевно она ответила на его приветствие.

- Мне ведерочко на минуту не одолжите? Я тут вон - поблизости, - сказал он, уже увидев возле ее сильно налитых полнотой ног пластмассовое ведерко.

- Ну почему же! Если надо, возьмите. Вы же не насовсем, принесете...

Лет семи девочка в цветастом сарафанчике и белой панамке тут же вспорхнула от рассады и по-детски доверительно сообщила:

- А наш дедушка скоро придет, принесет георгины и флоксы, мы будем сажать.

- Это хорошо - сажать флоксы, - сказал Макаревич и с ведерком в руке пошел с пригорка.

Охваченный конкретной заботой, он утратил охоту рассуждать о бренности земного, сентиментальное чувство отлетело, надо было что-то делать. Навстречу ему шли люди - женщины с детьми, старушки с кошелками в руках, некоторые несли ведерки и лопатки. Проковылял высокий худой инвалид на протезе, с палочкой в руке. Кончался рабочий день, из города прибыл нечастый на этом маршруте автобус, люди вспомнили о своем долге перед умершими.

Возле трубы с краном, для удобства пристроенной на деревянных козелках, он наполнил ведерко и неторопливо понес его к могиле Алексея Ивановича. Поливая из пригоршней, обмыл фасад памятника, отчего лицо покойника словно проявилось из пыли, обрело четкость и свежесть. Оставшейся водой побрызгал на цветочницу с заморенными цветками - может, оживут. Все-таки было печально, что из немалой семьи покойника так никто и не собрался за лето на эту могилку. Некогда? Наверняка некогда, но все-таки... Он тоже собрался первый раз за пятнадцать лет - негусто. Но вот сделал небольшое дело, и стало как-то облегченнее на душе - словно для живого. Для какого-то его удобства. Хотя покойнику уже ничего не надо, значит, для себя это, для собственного удовлетворения. Странное все же чувство, привередливая потребность души. Какой в том смысл? А какой вообще смысл в жизни?

Впрочем, наверно, напрасно искать смысл там, где его, по-видимому, никогда не было. Не по своей воле появился на свет и живешь не по своей воле. А придет пора уходить - катастрофа. Вроде, несправедливость какая. А ведь давно и справедливо сказано: ничто не вечно под луной. Все, что имеет начало, должно иметь и конец. Иначе и быть не может. Очень гармонично, справедливо и вполне демократично. Вечно жить невозможно, но при наших порядках нашлись бы исключения. Для начальства, для депутатов. Само собой- для коррупционеров, за деньги. Нет уж, лучше пусть будет, как есть. Отбыл свой черед на земле и уходи. Уступи место другому.

Недолго отдохнув, облокотясь на оградку, он надел пиджак, поднял ведерко.

- Ну пока, Алеша, до следующего. Здесь или там, - сказал он, сразу ощутив пронзительную жалость к себе, вспомнив кладбищенское "Я уже дома, а ты еще в гостях".

Отнеся ведерко, поставил его возле черной, свежеокрашенной оградки, за которой высились три одинаковых обелиска, каждый с крохотной клумбочкой у подножья, уже с высаженной цветочной рассадой. Бабуся с готовностью поднялась навстречу и тотчас, видно, с усталости опустилась на скамейку у оградки.

- Вот, спасибо, прибрал и полил...

Прежде, чем уйти, бегло скользнул взглядом по обелискам - на первом были две фамилии с именами и датами, на втором - та же, одна, а третий белел чистым, подготовленным к надписи квадратом. Фамилии привлекли его внимание. Довжик. Откуда-то, может, из глубины подсознания, вынырнула забытая фраза, и он произнес:

- Довжик из Малых Довжиков?

- Ага, Довжики мы. Не здешние, это из-под Полоцка. Тут мы после войны, как брат пришел из армии и начал на тракторном работать, - словоохотливо заговорила бабуся.

- Довжик из Малых Довжиков, - повторил он. - Здесь кто? Муж ваш?

- Нет, это дедушка. И бабушка. Знаете, они в один год померли. Тут уже, на тракторном.

- А тут тетя Настя похоронена, - охотно сообщила девочка, указывая на средний обелиск, где лаконично значилось: "Довжик Анастасия Ивановна. 1936-1967", - она на самолете погибла.

- На самолете?

Бабуся принялась рассказывать, как невестка полетела по туристской путевке в Чехословакию и погибла со всеми вместе, привезли запечатанную урну... Рассеянно слушая ее, Макаревич глядел неотрывно на третий обелиск с девственно чистой табличкой и боялся спросить. Но спросить все-таки пришлось.

- А что там? Или никто не похоронен?

Бабуся подобрала под передник натруженные руки и едва слышно сказала:

- Никто.

Кажется, он понял. Так иногда делают особо запасливые - обустраивают участок, ставят памятник с обозначением фамилии, датой рождения и двумя цифрами роковой даты, последние оставляя на потом.

- Тут для себя оставила и для братца Володи.

- А что брат? Жив?

- Пропал. На войне. Писали - нигде нет: ни в списках убитых, ни в списках пропавших без вести. Может, найдется...

- Володя? - встревоженно спросил Макаревич. - Володя Довжик?

- Ну. Двадцать годков было парню.

- А где пропал? На фронте, в партизанах?

- В партизанах, ага. В сорок втором году. Пошел и пропал. Писали в архив и командирам - никто не знает, нигде не числится. Может, в плен попал, может, еще что... Может, вы где встречали? - со вспыхнувшей в глазах надеждой спросила бабуся, наверно, почувствовав охватившее его волнение.

- Я? Да нет, нет...

Он сдержанно простился и пошел между рядами к дорожке. Его волнение медленно перерастало в гневное возбуждение, и он тихо сам себе говорил: "Сволочи! Надо же... Даже из списков вымарали. Или не занесли. В жмурки играют..."

Поначалу он готов был усомниться, не сразу поверив своей догадке все-таки прошло столько лет. Но вот подкорка, подсознание услужили на удивление точно. И что там только хранится, какие происходят процессы в его стареющей голове?.. Он давно уже забыл эту фамилию, если бы потребовалось вспомнить, вряд ли бы вспомнил. А тут рефлекторно, будто выстрелил кто-то, как увидел на обелиске давно забытую фамилию, моментально выскочила вся знакомая фраза: "Довжик из Малых Довжиков"... Конечно, он знал и пропавшего Володю, и его село, - ночью ходили через него на железку. Знал, как и многих других и оставшихся в живых партизан, и погибших, с которыми довелось когда-то делить хлеб, жизнь и не пришлось разделить смерть. Это теперь годами работаешь рядом, в одной организации, и толком не знаешь человека. Или живешь двадцать лет в одном доме и лишь здороваешься при случайной встрече в подъезде. Там все было иначе, время там текло по иным, особенным законам. С этим Довжиком он провел вместе всего два дня, а вот запомнил, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь. И не по собственной воле - может, вопреки ей.

Мокрой туманной ночью девятнадцатилетний партизан Макаревич стоял на посту в ближнем охранении и сменился лишь на рассвете. Утром его не сразу разбудили, он запоздал с завтраком и не успел доесть остывшее в котелке хлебово, как послышалась команда на построение. Хватая оружие и вещички, в шалашах засуетились партизаны их "непобедимого и непромокаемого" отряда имени "надцатого съезда ВЛКСМ", неласково матерясь про себя по поводу входивших в отряде в моду неурочных построений. Действительно, с некоторых пор они почти ежедневно строились - для смотров, политбесед, но больше для суровых накачек нового, не всегда трезвого командира отряда. Прежний командир был не такой, но прежний месяц назад погиб. Возвращаясь с разведгруппой из другого отряда, наткнулся на полицейскую засаду, их обстреляли, и шальная пуля, выпущенная в ночь наугад, сразила его. Все остальные вернулись живы-здоровы, а командира на другой день закопали. Скоро, однако, явился новый - где-то и кем-то назначенный, в отряде никому не знакомый. Партизаны, еще не успевшие пережить гибель прежнего, организовавшего этот отряд и год провоевавшего с ним, встретили нового молча и настороженно. Наверно, командир почувствовал это и затаил обиду.

Для начала он расстрелял перед строем начальника снабжения, бывшего бухгалтера сельпо. Но того, может, и стоило расстрелять за его темные делишки с местной полицией, а главное, за пьянство и наплевательское отношение к партизанскому пищевому довольствию. Затем, после ночной фальштревоги, командир собственноручно избил ротного Савчука, который вроде бы не выполнил его приказа об усилении бдительности - вместо шести ночных дозоров выставил четыре, пожалел партизан. Командир был помешан на усилении бдительности и даже в пуще, где отряд размещался прежде и где на двадцать километров вокруг не было ни одного живого человека, окружал себя тройной цепью охраны. Но для столь высокой бдительности требовались люди, и партизаны весьма скромного по количеству отряда изнемогали от непомерной тяжести караульной службы. Каждую ночь несколько десятков человек зябли и мокли в многочисленных заслонах, секретах, дозорах, а днем вынуждены были отправляться за десятки километров на заготовку продовольствия, ликвидацию предателей из числа деревенских старост, уклоняющейся от партизанства молодежи, примаков и окруженцев.