Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори Страница 2

«Надо перевернуть…» Эта всеобщая обеспокоенность выплеснулась прежде всего в формотворчество, ставшее по крайней мере на три десятилетия едва ли не самым характерным качеством всего русского искусства. Чтобы запечатлеть взрывной бег эпохи трех революций, прозаики, поэты, драматурги с невиданным дотоле энтузиазмом взялись за выявление новых качеств своего главного инструмента – слова. Именно с этой формотворческой окрашенностью шло «пересоздание жизни» (А Белый), велось построение новых философско-эстетических позиций, с высот которых обозревалось, осмысливалось и отражалось бурлящее время. Одни изобретательно раскрывали еще не использованные возможности реалистического метода (М. Горький, И. Бунин), других увлек художественный опыт символизма (Д. Мережковский, В. Брюсов, А. Блок), третьи уходили в глубь синтетизма и экспрессии (А. Белый).

Верховный судия всему, что тогда происходило в литературе, время сегодня нам показывает: те полярные силы, что так страстно ратоборствовали между собой не менее четверти века, не только не истребили друг друга (и в этом созидательная особенность «войн» в искусстве!), но, наоборот, обнажили свои самые жизнеспособные качества, отбросив наносное, случайное, эмоционально-субъективное. И вот теперь, на финише века двадцатого, мы с еще большей наглядностью видим, что внутри здравствующих и процветающих модернистских течений наряду с реалистическими рождались высокой значимости духовные ценности, с которыми не считаться нельзя. Убеждаемся еще раз в том, что личности в искусстве проявляют себя не взирая на то, на каком философско-эстетическом фундаменте они созревают и утверждаются. Символист Блок, футурист Маяковский, реалист Бунин остались «великанами на все времена» потому, что создавали великое и вечное, хотя и исповедовали ни в чем не сходные творческие принципы, провозглашали непримиримые литературные манифесты.

Борис Зайцев оказался в числе тех, кто, если воспользоваться словами Е. Замятина, вспахивал свои страницы «доброй старой сохой реализма». И вместе с тем он осознанно продолжил – только на другом витке – традиции чеховского импрессионизма.

Вот что об этом написал Зайцев в Москву в конце 1960-х годов Ольге Порфирьевне Вороновой, известному искусствоведу (1924–1985): «В Советской Литературной Энциклопедии 30-х гг. есть статья (если не ошибаюсь, Михайловского): „Импрессионизм“[2]. Автор считает первым по времени импрессионистом в русской литературе (в прозе) Чехова, а затем меня – как бы продолжателем, еще утончившим чеховский импрессионизм. Самому судить трудно, но что все мое – раннее в особенности – относится к импрессионизму, это для меня бесспорно. Считали меня „поэтом прозы“. Несомненно также, что лирический оттенок есть во всех моих писаниях. Думаю, что черты реализма, сквозь которые проглядывает и мистическое ощущение жизни, с годами усилились. В общем же сейчас, на склоне лет, я очень бы затруднился ответить на вопрос точно: к какому литературному направлению принадлежу. Сам по себе. И в молодости был одиночка, таким и остался» (письмо в моем архиве).

И все-таки в зайцевской стилистической манере была ярко выраженная индивидуальность, которая вызвала у его современников единодушие в оценках и характеристиках: «лирика в прозе» (В. Брюсов); «Борис Зайцев открывает пленительные страны своего лирического сознания: тихие и прозрачные» (А. Блок); «восхитительный поэт» (К. Чуковский); «прекрасные в своей тихости печальные, хрустальные, лирические слова Бориса Зайцева» (Ю. Айхенвальд); «поэтический колорит зайцевских писаний… о его реализме хочется сказать: то, да не то» (Г. Адамович).

«…Я начал с импрессионизма, – вспоминал на склоне лет Борис Константинович. – Именно тогда, когда впервые ощутил новый для себя тип писания: „бессюжетный рассказ-поэму“, с тех пор, считаю, и стал писателем. Мучительны томления юности, когда себя ищешь, не находишь, временами отчаиваешься, впадаешь во мрак и все кажется бессмысленным. Но уж очевидно, через это надо пройти».

В пору юношеских исканий Б. К. Зайцеву не было и двадцати. Он только что окончил реальное училище в Калуге и стал студентом Императорского Технического училища – одного из лучших в Москве высших учебных заведений. Сбылась мечта, но не самого юноши, а его отца, талантливого горного инженера, успешно управлявшего рудной конторой в Жиздринском уезде Калужской губернии. Здесь, в селе Усты, прошло детство будущего писателя. «С детских лет инженеры, заводы… Отец был уверен, что и сын его будет инженером, – сын учился, выдерживал конкурсные экзамены – каких только не выдержал!., и томился потаенными попытками литературы…» – напишет о себе Зайцев позднее. В 1899 году за участие в студенческих беспорядках юноша был исключен из училища и поступил в Горный институт в Петербурге, как мы догадываемся, опять же не без настояния отца, которого Борис горячо любил и ослушанием огорчать не решался.

Однажды девятнадцатилетний студент-первокурсник оказывается в приемной столичного журнала «Русское богатство». «Официоз интеллигенции русской» редактировался маститым критиком Н. К. Михайловским и находившимся в зените славы В. Г. Короленко. Им на суд и отважился послать свою первую рукопись Зайцев. «…Навсегда запомнилось, как Михайловский поднялся, протянул руку довольно величественно:

– Молодой человек, благословляю вас на литературный путь!

Можно ли было после этого „продолжать“ сопротивление материалов, кристаллографию? Я все бросил и уехал в Москву к родителям», – вспоминал Б. К. Зайцев. Отец к этому времени возглавил огромный завод Гужона (ныне «Серп и Молот»). Так завершилась, не начавшись, инженерная карьера Бориса Зайцева: верх взяли музы.

А о Владимире Галактионовиче Короленко, который принес в его юношеское сердце «свет теплый, ласковый, и там остался», Зайцев в некрологе, опубликованном 28–29 мая 1922 года в московской «Однодневной газете Комитета академических театров помощи голодающим», напишет благодарные строки: «Тени благостной, скромной в жизни, деятельной в любви, благородной в славе, странноприимной, заступнической, – низкий поклон от нас, чье детство, юность он озарял, чьи годы взрослые наполнил чувством почтительного изумления».

И еще две встречи, два имени, оставившие в творческой судьбе Зайцева след неизгладимый: Чехов и Леонид Андреев.

«…Вызвали меня однажды к телефону, – вспоминал Зайцев много лет спустя, – низкий глуховатый голос сказал:

– Да, да, получил рукопись… Приезжайте, потолкуем.

Он назвал меня по имени и отчеству. Я был в восторге: „Помнит, не забыл!“

Часов в пять подвозил меня ялтинский парный извозчик к даче Чехова… Минут через двадцать выходил в ту же дверь, окрыленный, сияющий, навсегда окончательно уже Чеховым „взятый“».

«…Я Чехова всю жизнь любил (и люблю), – сделает Зайцев еще одно признание, 7 февраля 1967 года, в письме краснодарскому писателю Виктору Ивановичу Лихоносову. – Некогда показывал ему полудетские свои писания. А когда умер он, в 1904 г., нес гроб в Москве с другими студентами. Тело прибыло из Петербурга. Мы с женой ехали с Арбата на Николаевский вокзал на извозчике („ваньке“) и всю дорогу плакали».

А с Леонидом Андреевым дружба началась как раз в ту пору, когда «все существо его летело вперед: он полон был сил, писал рьяно». Москва зачитывалась фельетонами Андреева в газете «Курьер» с таинственной подписью – «Джемс Линч». В «Курьере» же 15 июля 1901 года состоялся и писательский дебют Бориса Зайцева – конечно, благодаря Андрееву, провидчески распознавшему в своем новом товарище восходящую литературную звезду. В декабре 1970 года, выступая по французскому телевидению, девяностолетний Борис Константинович скажет исследователю своего творчества Рене Герра: «Помню огненное впечатление, произведенное на меня, когда развернул я в тот далекий день газету „Курьер“. Судьба моя решилась. Никаких инженерств – литература»[3].

В беллетристическом отделе этой газеты, возглавлял который Андреев, печатались произведения М. Горького, И. Бунина, В. Вересаева, А. Серафимовича, Скитальца, К. Станюковича, Д. Мамина-Сибиряка, Е. Чирикова, Н. Крашенинникова. Только за один 1902 год в этом органе демократической печати дебютировали восемнадцать еще никому не известных авторов. Среди них – ссыльнопоселенец из Вологды Алексей Ремизов (выступивший под псевдонимом Н. Молдаванов), с которым Зайцева впоследствии надолго соединит общая судьба парижских изгнанников.

В 1902 году Леонид Андреев привел в литературный кружок «Среда» «молоденького студента в серой форменной тужурке с золочеными пуговицами» – Бориса Зайцева, поступившего на юридический факультет Московского университета. Кружок стал для него второй семьей, где он обрел задушевных друзей, близко сошелся с Иваном и Юлием Буниными, Н. Телешовым, В. Вересаевым, С. Глаголем (Голоушевым), М. Горьким, К. Бальмонтом, В. Брюсовым. «Юноша всем понравился, – вспоминал Н. Телешов. – И рассказ его „Волки“ тоже понравился, и с того вечера он стал посетителем „Сред“. Вскоре из него выработался писатель – Борис Зайцев»[4].