Максим Горький - Женщина Страница 2

А эта женщина будит фантазию, заставляя догадываться о ее прошлом, и невольно я создаю какую-то сложную историю человеческой жизни, раскрашивая эту жизнь красками своих желаний и надежд. Я знаю, что это ложь, и - знаю худо будет мне со временем за нее, но - грустно видеть действительность столь уродливой.

Большой рыжий мужик, спрятав глаза, с трудом подыскивая слова, медленно рассказывает голосом густым, как деготь:

- Ладно-о. Пошли. Дорогой я ему баю - хоть не хошь, Губин, а вор - ты, более некому...

Все "о" рассказчика крепкие, круглые, они катятся, точно колеса тяжелого воза по теплой пыли проселочной дороги.

Скуластый парень неподвижно остановил на молодой бабе в зеленом платке свинцовые белки с мутными, точно у слепого, зрачками, срывает серые былинки, жует их, как теленок, и, засучив рукав рубахи по плечо, сгибает руку в локте, косясь на вздувшийся мускул.

Неожиданно он спрашивает Конева:

- Хошь - дам раза?

Конёв задумчиво посмотрел на кулак - большой, как пудовая гиря, и словно ржавчиной покрытый, - вздохнул и ответил:

- Ты себя по лбу вдарь, может, умней- будешь... Парень смотрит на него сычом, спрашивая:

- А почему я дурак?

- Наличность доказывает...

- Нет, постой, - тяжело поднявшись на колени, придирается парень. - Ты отколь знаешь, каков я?

- Губернатор ваш сказывал мне...

Парень помолчал, удивленно посмотрел на Конева и спросил:

- А - какой я губернии?

- Отвяжись, коли забыл.

- Нет, погоди! Ежели я тебя вдарю...

Перестав шить, женщина повела круглым плечом, как будто ей холодно стало, и ласково осведомилась:

- А в сам-деле - какой ты губернии?

- Я? Пензенской, - ответил парень, торопливо перевалившись с колен на корточки. - Пензенской, а - что?

- Так...

Женщина помоложе странно засмеялась подавленным смехом.

- И я...

- А уезда?..

- А я и по уезду - Пензенская, - не без гордости сказала молодуха.

Сидя перед нею, точно перед костром, парень протягивал руки к ней и увещевающим голосом говорил:

- У нас города-хорош! Трактиров, церквей, домов каменных... А в одном трактире - машина играет... все, что хошь... все песни!

- Ив дураки тоже играет, - тихонько бормочет Конёв, но, увлеченный рассказом о прелестях города, парень уже ничего не слышит, шлепает большими влажными губами и, как бы обсасывая слова, ворчит:

- Домов каменных...

Женщина, снова оставив шитье, спросила;

- И монастырь есть?

- Монастырь?

Свирепо почесав шею, парень молчит, потом сердито отвечает:

- Монастырь! Я дотошно не знаю... я один раз в городу-то был, когда нас, голодающих, железную дорогу строить гнали...

- Эхе-хе, - вздохнул Конёв, вставая и отходя.

Люди прижались к церковной ограде, как сор, согнанный степным ветром и готовый снова выкатиться в степь на волю его. Трое спят, некоторые чинят одежду, бьют паразитов, нехотя жуют черствый хлеб, собранный под окнами казачьих хат. Смотреть на них скучно, слушать беспомощную болтовню парня досадно. Старшая женщина, часто отрывая глаза от работы, чуть-чуть улыбается ему, и хотя улыбка скупенькая, она раздражает меня, и я иду за Коневым.

У входа в церковную ограду стоят сторожами четыре тополя; ветер гнет их, они кланяются сухой пыльной земле и в мутную даль, где возвысились окованные снегом вершины гор. Рыжая степь облита золотым солнцем, гладка, пустынна и зовет к себе тихим свистом ветра, сладким шорохом сухих трав.

- Бабеночка-то? - мечтательно спрашивает Конёв, прислонясь к стволу тополя и обняв его рукою.

- Откуда она?

- Говорит - рязанская, а звать - Татьяной...

- Давно с тобой ходит?

- Не-е... кабы давно! Седни утром встрелась, верст за тридцать отсюда... с подругой с этой. Да я и ране видал ее, около Майкопу, на Лабе-реке, в косовицу. В ту пору был с ней мужик пожилой, бритый, вроде бы солдат, не то любовник ей, не то дядя. Пьяница, драчун. Там его за три дня дважды били. А теперь вот идет она с подругой этой. Дядю-то посадили в казачью тюрьму, как он шлею и вожжи пропил...

Конёв говорит охотно, но - как бы додумывая какую-то невеселую думу. Он смотрит в землю. Ветер треплет его рассеянную бородку и рваный пиджак, срывает с головы картуз - измятую тряпицу без козырька, с вырванной подкладкой, - картуз этот - точно чепчик и придает интересной голове Конева смешной бабий вид.

- М-да-а, - сплюнув, сквозь зубы тянет он, - приметная бабеночка... рысак, просто сказать1 Нанес чёрт толстомордого этого... у меня бы с ей, глядишь, дела наладились хорошие, а он... пожалуйте! Пес...

- Ты говорил - у тебя жена есть...

Конёв метнул в лицо мне сердитый взгляд и отвернулся, ворча:

- Али я жену в котомке ношу?

Площадью идет кособокий усатый казак, с большими ключами в руке, - в другой у него смятая фуражка вперед козырьком. За ним, всхлипывая и вытирая глаза кулаками, плетется кудрявый мальчик, лет восьми, и шершавая собака, морда у нее унылая, хвост опущен, должно быть - тоже обижена. Когда мальчонка всхлипнет громче, казак останавливается, молча ждет его и, ударив по темени козырьком фуражки, идет дальше, качаясь, как пьяный, а мальчик и собака несколько секунд стоят на месте, один - визжит, другая, равнодушно нюхая воздух старым черным носом, встряхивает хвостом в репьях. Вид у нее ко всему привычный, и она похожа на Конева, только старше.

- Ты вот сказал - жена, - тяжко вздыхая, говорит Конёв, - конечно... ну, - не всякая болезнь - до смерти!.. Женили меня девятнадцати лет...

Остальное я знаю, слышал эти рассказы неоднократно, но мне лень остановить Конева, и в уши назойливо лезут знакомые жалобы.

- Девка сытая, на любовь охочая. Пошли-посыпались дети, вроде бы тараканы с полатей.

Ветер становится тише, уныло шепчет о чем-то... : - Оглянуться не успел, а их - семеро, и все живут, - на тебе! А всего заводу было тринадцать - к чему это? Теперь считай: ей сорок два, а мне сорок три, она - старуха, а я - вот он! Я еще веселый. Одолела меня бедность-нищета, старшенькая девчоночка моя зиму эту в кусочки ходила - что поделаешь? А я по городам шлялся, ну - там для вас одно дело: гляди да облизывайся! Прямо - вижу, не хватит меня, - плюнул на всё и - пошел...

Сухонький, стройный этот человек не позволяет думать, что он работал много и любит работать. Рассказывая, он не жалуется, говорит просто, как бы вспоминая о ком-то другом.

Казак поравнялся с нами, расправил усы и густо спросил:

- Откуда?

- Из. России.

- Вы все оттуда, - сказал он и, отмахнувшись рукой от нас, пошел к паперти. Нос у него уродливо широк, круглые глазки заплыли жиром, лысая голова напоминает башку сома. Мальчик, вытирая нос, ушел за ним, собака обнюхала ноги наши, зевнула и свалилась под ограду.

- Видал? - ворчит Конёв. - Нет, в России народ обходительней, куда те! Стой-ко!

За углом ограды - бабий визг, глухие удары, мы бросаемся туда и видим: рыжий мужик, сидя верхом на пензенском парне, покрякивая и со вкусом считая удары, бьет его тяжелыми ладонями по ушам, рязанская женщина безуспешно толкает рыжего в спину, ее подруга - визжит, а все остальные, вскочив на ноги, сбились в кучу, смеются, кричат...

- Так!

- П-пять! - считает рыжий.

- За что?

- Шесь!

- Буде! Эхма, - подпрыгивая на одном месте, волнуется Конёв.

Один за другим раздаются хлесткие, чмокающие удары; парень возится, лягается, ткнувшись лицом в землю, и раздувает пыль. Высокий сумрачный человек в соломенной шляпе, не торопясь, засучив рукава рубахи, встряхивает длинной рукою, вертлявый серый паренек воробьем наскакивает на всех и советует вполголоса:

- Прекратите! Заарестуют всех по скандалу...

- А высокий подступил вплоть к рыжему, одним ударом по виску сшиб его со спины парня и, обращаясь ко всем, поучительно сказал: - Это по-тамбовски!

- Бесстыдники, лиходеи, - кричала рязанская, наклонясь над парнем; щеки у нее были багровые, она отирала подолом юбки окровавленное лицо избитого, темные глаза ее блестели сухо и гневно, а губы болезненно дрожали, обнажая ровные ряды мелких зубов.

Конёв, прыгая вокруг нее, советовал:

- Ты - водой его, воды дай...

Рыжий стоял на коленях, протягивал тамбовцу- кулаки и кричал:

- А он чего силой хвастал?

- За это - бить?

- А ты кто таков?

- Я?

- Самый ты?! ..

- Я те вот шаркну еще раз...

Остальные горячо спорили о том, кого надо считать зачинщиком драки, а вертлявый паренек, всплескивая руками, умолял всех:

- Оставьте шум! Чужая сторона, строгости и всё... а, б-боже мой!

Уши у него странно оттопырены, кажется, что если он захочет, то может прикрыть ушами глаза.

Вдруг в красном небе гулко вздохнул колокол, заглушив все голоса, и в то же время среди толпы очутился молодой казак с палкой в руке, круглолицый, вихрастый, густо окропленный веснушками. - Отчего шум, стерво? - добродушно спросил он.

- Избили человека, - сказала рязанка, сердитая и красивая.

Казак взглянул на нее, усмехнулся.

- Где спите?