Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли Страница 2

Меня беспокоит, что Ром, когда его приглашаешь на привязь, рычит и потом, положив свою огромную голову между передними лапами, смотрит страшными глазами с красными белками, вроде чумного. Вчера я решился было его побить, он зарычал сильней и принял положение нападающего тигра. Я схватил стоявшую под рукой лопату и отвозил его. Он забился в угол и оттуда рычал. Я очень сожалею о происшедшем, но не раскаиваюсь: а если бы он бросился на меня и укусил? Пришлось бы делать прививки и собака осталась бы без натаски. Его мать тоже не позволяет себя бить, и это она меня научила обходиться с собой без плети. Попробую то же делать и с Ромкой, не бить, и держаться в этом до последней возможности.

2 июля.

Прекрасное утро и после обеда роскошный ливень. Очень боюсь, что приеду на место и делать будет нечего: бекасы в крепях, а туда теперь после таких дождей не добраться.

Рычание Ромки происходит от особенностей характера матери: если ей дать кусок хлеба, который она не может проглотить сразу и потому ляжет с ним на месте, то непременно рычит. И это так занятно, ведь только что моя же рука ей дала этот кусок, и перед этим она умоляюще столько времени сидела, и вот она уже собственница. Я не боюсь этого ворчания, очень люблю схватиться пальцами за кусок, будто отнимаю, и так немного дразнить ее. Другая особенность Кэт, что она не дает себя бить, не только бить, но даже если сказать ей грубое слово, она начинает кричать и делать такой вид, будто вот-вот бросится и разорвет. Это унаследовал Ромка – богатырь, но мы не знали. Когда однажды я подошел к нему, чтобы повязать ошейником, он зарычал на меня, как дикий зверь, барс, готовый растерзать меня. Я не заметил тогда, что возле него была кость, которую он охранял. Я схватил лопату, больше ничего не было возле, и дал ему здорово, чтобы он другой раз не смел так. Потом подошел к нему и привязал, хотя он все время ворчал. И потом глаза у него были кровавые, страшные, как у чумных собак. После водворения его на место я рассмотрел кость, из-за которой он ворчал, вспомнил мать и понял, что напрасно я бил его и едва ли можно отучить его от наследственной привычки. Я решил брать его лаской и на другой день, лаская, уговаривая, подошел к нему с ошейником; как только он увидал ошейник, он опять зарычал. Я долго его уговаривал, кое-как привязал с риском, что искусает. Он лежал голова между лапами и смотрел на меня опять страшными глазами. Теперь уже кости не было и рефлекс злобы был прямой от ошейника. Опасаюсь, как бы не сделать еще такой ошибки, что он прогонит меня с болота.

10 июля.

С утра моросит дождь. Потом сверчки. Болотное сено думают бросить, недоступны болота. Забота, как бы спасти клевера.

Ромка положил голову между лапами и глаз не сводит с меня. Ему это ново и необыкновенно приятно быть с хозяином. Я вчера плетью заставлял его лежать в телеге, а когда шли, одергивал, чтобы приучить ходить к ноге. Он до того растерялся от счастья быть со мной, что второпях поднял ногу на мою ногу, как на дерево, и цикнул.

Началась натаска Ромки: всего будет двадцать дней.

В шесть часов дождь перестал, и я вышел с Ромкой через прогон мимо прудика. Пустил… Он отлично бегает на кругах и до того слушается и голоса и свистка, что металлический свисток я решил пускать в ход лишь в роковой момент, когда он погонит.

Мы перешли небольшое ржаное польцо, обрамленное болотным кустарником, утопающим в цветущих травах. Рожь буреет. Луговые цветы и в этот год благодаря постоянным дождям необыкновенно ярки и пышны. Мне их не хочется называть – до того обыкновенны эти названия и так мало говорит каждое в отдельности. Надо каждый из этих цветов описывать как явление, значит, давать всю обстановку и в ней разыскать такой момент, когда цветок этот является как бы героем.

Вот, например, мы шли потом довольно долго кустарниками, была ольха, ива, чахлый болотный березняк, потом начался мелкий осиновый кустарник, и как только осиновая чаща сменила березовую, вдруг там и тут закраснела чертова теща. А когда кончился осинник с чертовой тещей и мы вышли опять на край ржаного поля, то голубые васильки, проглядывающие в аквамарине стеблей, обласкали меня больше, чем звезды ночной порой. Я бы очень хотел в это лето каждому цветку найти его место, где он является единственным в своем роде.

Избрав себе наугад тропу в ольховом кустарнике, обливающем меня водой с головы до ног, я выбрался наконец в долину речки Вытарасовки. Дома хозяин мне сказал о ней:

– Видите, она и в Яспикове, и к нам завернула, вроде как бы вытаращилась, за то и называется Вытарасовка.

Собственно говоря, речки нет давно и признаков, долина представляет широкое болото, берег которого на одной стороне представляет кочкарник, поросший кустарником ольхи, ивы и частой березы, – очень крепкие места, прекрасные для вывода дичи. На другом берегу, верста или даже больше, пашни и села. Налево эта долина переходит, наверно, в Дубенские болота, направо она закончилась лесом, и там на горе белела в диком месте новая крыша человеческого жилища.

– Новый свет, – сказал мне после об этой крыше Михайловский пастух. Я подумал, что пастух говорит иронически, и сказал: «Новый свет, значит – Америка?»

– Какая там Америка, – засмеялся пастух, – просто говоря, живет Дмитрий Иванович.

И рассказал, что Дмитрий Иванович пробовал устроить не то коммуну, не то кооператив, не то частную торговлю и назвал это «Новый свет». Несомненно, среди древних финских и славянских названий «Новый свет» начнет свое бытие, и дай бог ему новому, чтобы со временем он стал так же стар, как и они.

В воздухе свистели кроншнепы, я стал смотреть туда и услыхал другой желанный крик: «Ка-чу-ка-чу!» – кричал бекас. Я увидел его. Он сложил крылья и спустился над серединой болота. Было довольно далеко, и я не мог точно определить место. Долго водил там Ромку против ветра на веревочке, наконец устал и пустил его бегать свободно, с тревогой ожидая его роковую встречу с бекасом и уповая на свой металлический свисток. Но встреча не произошла: Ромка, очевидно, еще совсем не умеет пользоваться чутьем.

Я жалел, что случайный бекас отвлек меня от крепких мест, где, несомненно, надо было теперь искать выводка. Там около этих мест топталось стадо. Я вспомнил рассказ одного охотника с Дубны, что будто бы там охотники иногда нарочно дают пастуху на чай рубль-два, чтобы он прогнал стадо; и когда от прогона скота начнется грязь на болоте, бекасы высыпают на грязь из крепких мест.

Я подошел к пастуху, спросил. Он сказал, что только сейчас видел бекаса, и указал мне место, куда он сел. Я вошел в кочкарник с высокой травой и редкими кустами ольхи и берез. Вскоре вылетел бекас с криком «качу, качу» и сел неподалеку, – очевидно, гнездовой. Я навел туда Ромку, он пырялся носом и не чуял следа; бекас быстро бегал внизу между кочками в высокой траве и вылетел совсем не там, где мы искали. Переместился опять недалеко, мы пошли туда, и вдруг там метнулся над травой и опять опустился… о, великая радость! – молодой бекас. Ромка его видел и пошел было по зрячему, но, очевидно, не чуял ни верхом, ни низом: молодой бекас вылетел невидимой для него тропкой и сел, я точно заметил, возле чахлой березки, в кочках, в траве.

Я веду, очень волнуясь, на веревочке Ромку. Мне кажется, вот он взял воздух, вот ведет, но вот он остановился… У меня сердце забилось. Но Ромка остановился… и стал есть осоку. Я взволновал его словами: «Ищи, ищи!» – он стал шарить и вдруг, взметнувшись высоко из травы, схватил в воздухе пролетавшего мимо слепня. А мы стояли на том самом месте, где опустился молодой бекас.

Я, когда волнуюсь, всегда хватаюсь за трубку, набиваю, а сам: «Ищи, ищи!» Ромка тоже взволновался, останавливается, всматривается в мое дело и… раз! выбивает носом трубку из рук. Еще совершенный дурень!

Молодого бекаса мы так и не нашли. Но раз, помню, и со старой опытной собакой в таком кочкарнике я не мог найти переместившегося молодого бекаса.

Между тем бекасиной матке стало тревожно, она сама поднялась и с криком полетела у меня над головой. Я пошел в направлении ее полета, свободно пустив Ромку, в надежде, что металлический свисток его остановит. И вдруг у него из-под носа вылетает бекас. Если бы Ромка не растерялся, он мог бы схватить его. Я успел в момент его замешательства схватить кончик веревки. Рассчитывая на молодого, я сказал: «Ищи!» Ромка сунулся, носом в кочку, мгновение там задержался, и в другое мгновение я его оттащил.

Разобрав траву, я нашел гнездо с тремя яйцами, два были раздавлены носом собаки. Я наказал Ромку, уложив его возле кочки, взял за веревочку, повел к сильно переместившейся матке, искал – не нашел, и когда соскучился, пустил Ромку свободно, и как только пустил – он стрелой пустился к гнезду; я кричал, я свистел в металлический свисток, – он летел. Я сам бежал и настиг его, когда совсем уже было подшаркал гнездо. При моем приближении он лег на спину и задрал ноги вверх.