Максим Горький - В степи Страница 2

В мутном воздухе раздался сухой, краткий щелчок. Мы остановились, как по команде, и несколько секунд молчали, ошеломленные нелюбезной встречей.

- Вот так мер-рзавец! - выразительно пробормотал солдат.

- Н-да, - задумчиво сказал "студент". - С револьвером ходит... видно, икряная рыба...

- Эй! - крикнул солдат, очевидно решив что-то.

Человек, не изменяя позы, молчал.

- Эй, ты! Мы не тронем тебя, - дай нам только хлеба - есть? Дай, брат, Христа ради!.. Будь ты, анафема, проклят!

Последние слова солдат произнес себе в усы.

Человек молчал.

- Слышишь? - с дрожью злобы и отчаяния снова заговорил солдат. - Дай, мол, хлеба! Мы не подойдем к тебе... брось нам его...

- Ладно, - кратко сказал человек.

Он мог бы сказать нам "дорогие братья мои!" - и, если б он влил в эти три слова все самые святые и чистые чувства, они не возбудили бы нас так и не очеловечили бы настолько, как это глухое краткое "ладно"!

- Ты не бойся нас, добрый человек, - мягко улыбаясь, заговорил солдат, хотя человек не мог видеть его улыбки, ибо был отделен от нас расстоянием по крайней мере в двадцать шагов.

- Мы люди смирные, - идем из России в Кубань... подшиблись деньгой в дороге, все с себя проели, - а теперь вот уж вторые сутки не жрамши...

- Держи! - сказал добрый человек, взмахнув рукой в воздухе. Черный кусок мелькнул и упал неподалеку от нас на пашню. "Студент" бросился за ним.

- Еще держи! Больше нет...

Когда "студент" собрал эту оригинальную подачку, оказалось, что мы имеем фунта четыре пшеничного черствого хлеба. Он был вывалян в земле и очень черств. Черствый хлеб сытнее мягкого: в нем меньше влаги.

- Так... и так... и так! - сосредоточенно распределял солдат куски. Стой... не ровно! У тебя, ученый, надо ущипнуть кусочек, а то ему мало...

"Студент" беспрекословно подчинился утрате кусочка хлеба золотников в пять весом; я получил его, положил в рот.

И стал жевать, медленно жевать, едва сдерживая судорожное движение челюстей, готовых искрошить камень. Мне доставляло острое наслаждение чувствовать судороги пищевода и понемножку, капельками удовлетворять его. Глоток за глотком, теплые, неописуемо вкусные, проникали в желудок и, казалось, тотчас же превращались в кровь и мозг. Радость, - такая странная, тихая и оживляющая радость, грела сердце по мере того, как наполнялся желудок. Я позабыл о проклятых днях хронического голода, позабыл о моих товарищах, погруженный в наслаждение ощущениями, которые я переживал.

Но когда я сбросил с ладони в рот последние крошки хлеба, то почувствовал, что смертельно хочу есть.

- У него, анафемы, сало там еще осталось или мясо какое-то... - ворчал солдат, сидя на земле против меня и потирая руками желудок.

- Наверное, потому хлеб имел запах мяса... Да и хлеб, наверно, остался, - сказал "студент" и тихонько добавил: - Если бы не револьвер...

- Кто он такой?

- Видно, наш брат Исакий...

- Собака! - решил солдат.

Мы сидели тесной группой, посматривая туда, где сидел наш благодетель с револьвером. Оттуда до нас не доносилось ни звука, ни признака жизни.

Ночь собирала вокруг свои темные силы. Мертвенно-тихо было в степи, мы слышали дыхание друг друга. Иногда где-то раздавался меланхолический свист суслика... Звезды, живые цветы неба, горели над нами... Мы хотели есть.

С гордостью говорю - я был не хуже и не лучше моих случайных товарищей в эту несколько странную ночь. Я предложил им встать и идти на этого человека. Не нужно трогать его, но мы съедим все, что найдем. Он будет стрелять, - пускай! Из троих попадет только в одного, - если попадет; а если и попадет, так едва ли револьверная пуля убьет насмерть.

- Идем! - сказал солдат, вскочив на ноги.

"Студент" поднялся медленнее его.

И мы пошли, почти побежали. "Студент" держался сзади нас.

- Товарищ! - укоризненно крикнул ему солдат.

Навстречу нам неслось глухое бормотанье и резкий звук щелкающего курка. Вот сверкнул огонь, раздался сухой звук выстрела.

- Мимо! - радостно крикнул солдат, одним прыжком достигая человека. Ну, дьявол, я ж тебе теперь задам...

"Студент" бросился к котомке.

А "дьявол" упал с колен на спину и, разметав руки, хрипел...

- Что за черт! - изумился солдат, уже поднявший ногу, чтобы дать пинка этому человеку. - Неужто он в себя ахнул? Ты! Что ты? Эй! Застрелился, что ли?

- И мясо, и какие-то лепешки, и хлеб... много, братцы! - раздался ликующий голос "студента".

- Ну, черт с тобой, издыхай... Едим! - крикнул солдат. Я вынул револьвер из руки человека, который уже перестал хрипеть и лежал теперь неподвижно. В барабане был еще один патрон.

Мы снова ели, ели молча. Человек лежал и тоже молчал, не двигая ни одним членом. Мы не обращали на него внимания.

- Неужто, братцы родные, вы это только из-за хлеба? - вдруг раздался хриплый и дрожащий голос.

Мы все вздрогнули. "Студент" даже поперхнулся и, согнувшись к земле, стал кашлять.

Солдат, прожевав кусок, начал ругаться.

- Собачья ты душа, чтоб те треснуть, как сухой колоде! Шкуру, что ли, мы с тебя сдерем? На кой она нам нужна? Дурье твое рыло, поганый дух! На-ко! - вооружился и палит в людей! Анафема ты...

Он ругался и ел, отчего ругань его теряла выразительность и силу...

- Погоди, вот мы поедим, так рассчитаемся с тобой, - зловеще пообещал "студент".

Тогда в тишине ночи раздались воющие рыдания, испугавшие нас.

- Братцы... разве я знал? Стрелял... потому что боюсь. Иду из Нового Афона... в Смоленскую губернию... господи! Лихорадка смаяла... как солнце зайдет - беда моя! От лихорадки и с Афона ушел... столярил там... столяр я... Дома жена... две девочки... три года четвертый не видал их... братцы! Всё ешьте...

- Съедим, не проси, - сказал "студент".

- Господи боже! кабы я знал, что вы мирные, хорошие люди... разве бы я стал стрелять? А тут, братцы, степь, ночь... виноват я?

Он говорил и плакал, вернее - издавал дрожащий, пугливый вой.

- Вот скулит! - презрительно сказал солдат.

- У него должны быть деньги с собой, - заявил "студент".

Солдат прищурил глаза, посмотрел на него и усмехнулся.

- А ты - догадливый... Вот что, давайте-ка костер запалим, да и спать...

- А он? - осведомился "студент".

- А черт с ним! Жарить нам его, что ли?

- Следовало бы, - сказал "студент", качнув своей острой головой.

Мы сходили за набранными нами материалами, которые бросили там, где остановил нас столяр своим окриком, принесли их и скоро сидели вокруг костра. Он тихо теплился в безветренную ночь, освещая маленькое пространство, занятое нами. Нас клонило ко сну, хотя мы все-таки могли бы еще раз поужинать.

- Братцы! - окликнул столяр. Он лежал в трех шагах от нас, и порой мне казалось, что он что-то шепчет.

- Да? - сказал солдат.

- Можно мне к вам... к огню? Смерть моя приходит... кости ломит!.. Господи! не дойду я, видно, домой-то...

- Ползи сюда, - разрешил "студент".

Столяр медленно, точно боясь потерять руку или ногу, подвинулся по земле к костру. Это был высокий, страшно исхудавший человек; все на нем как-то болталось, большие, мутные глаза отражали снедавшую его боль. Искривленное лицо было костляво и даже при освещении костра имело какой-то желтовато-землистый мертвенный цвет. Он весь дрожал, возбуждая презрительную жалость. Протянув к огню длинные, худые руки, он потирал костлявые пальцы, суставы их гнулись вяло, медленно. В конце концов на него было противно смотреть.

- Что же ты это - в таком виде - пешком идешь? - скуп, что-ли? угрюмо спросил солдат.

- Посоветовали мне... не езди, говорят, по воде... а иди Крымом, воздух, говорят. А я вот не могу идти... помираю, братцы! Помру один в степи... птицы расклюют, и не узнает никто... Жена... дочки будут ждать написал я им... а мои кости дожди будут степные мыть... Господи, господи!

Он завыл тоскливым воем раненого волка.

- О, дьявол! - взбесился солдат, вскочив на ноги. - Чего ты скулишь? Что ты не даешь покоя людям? Издыхаешь? Ну, издыхай, да молчи...

- Ляжемте спать, - сказал я. - А ты, коли хочешь быть у огня, так не вой, в самом деле...

- Слышал? - свирепо сказал солдат. - Ну, и понимай. Ты думаешь, мы возиться с тобой будем за то, что ты в нас хлебом швырял да пули пускал? Кислый черт! Другие бы, - тьфу!..

Солдат замолчал и вытянулся на земле.

"Студент" уже лежал. Я тоже лег. Напуганный столяр съежился в комок и, подвинувшись к огню, молча стал смотреть на него. Я слышал, как стучали его зубы. "Студент" лег слева и, кажется, сразу заснул, свернувшись в комок. Солдат, заложив руки под голову, смотрел в небо.

- Экая ночь, а? Звезд сколько... - обратился он ко мне. - Небо-то одеяло, а не небо. Люблю я, друг, эту бродяжную жизнь. Оно и холодно и голодно, но свободно уж очень... Нет над тобой никакого начальства... Хоть голову себе откуси - никто тебе слова не скажет. Наголодался я за эти дни, назлился... а вот теперь лежу, смотрю в небо... Звезды мигают мне: ничего, Лакутин, ходи, знай, по земле и никому не поддавайся... И на сердце хорошо... А ты, - как тебя? эй, столяр! Ты не сердись на меня и ничего не бойся... Что мы хлеб твой съели, это ничего: у тебя был хлеб, а у нас не было, мы твой и съели... А ты, дикий человек, пули пускаешь... Неужто ты не понимаешь, что пулей вред человеку можно сделать? Очень я на тебя давеча рассердился, и, ежели бы ты не упал, вздул бы я тебя, брат, за твою дерзость. А насчет хлеба - дойдешь ты завтра до Перекопа и купишь там, деньги у тебя есть, конечно... Давно ты схватил лихорадку-то?