Степан Злобин - Остров Буян Страница 2

Когда, бывало, в церкви священник молился за шведского короля, называя его многомилостивым и возглашая ему многолетие, Истома, как все русские, едва слышным шепотом обращаясь к богу, подменял имя Густава-Адольфа[13] на имя русского царя Михаила. Этому научил он и обоих своих детей… И вот теперь царь, за которого он молился, грозил смертной казнью всякому, кто приютит его богомольцев.

Только один человек в России должен был им помочь. Человека этого звали Василий Лоскут. Это был их сосед, горшечник. Он с год назад убежал в Россию. Истома знал, что он живет где-то в Новгороде Великом…

— Бать, как мы мерина станем звать? — спросил вдруг Первунька.

— Погоди, вот окрестим… — Истома запнулся на шутке, подумав о другом некрещеном в своей семье — о новорожденном сыне.

— А мальчика как назовем? Ма-ам, как новенького назовем? — приставал Федька.

— А ты как хочешь? — спросила мать.

— Ивашкой.

— Пошто?

— А помнишь: «Было три сына — двое умных, а третий Ивашка…»

— Так что?

— Он же третий…

— Может, он всех умнее удастся, — вступился Первунька.

— Дак я не сказал, что дурак! Я, мол, — Ивашка!..

— Неверкой его назовем или Нехрещенком, — угрюмо вмешался отец.

— Господи! — перекрестилась Авдотья и прижала ребенка к груди.

Для Истомы это было новой заботой: ребенка следовало крестить, а к попу явиться нельзя…

Хотя теперь и на русской земле, но снова они ночевали в лесу, таясь от людского глаза…

Ночью Истома сказал про беду Авдотье. Она привыкла к бедам и в бедах всегда полагалась на мужа. Она не захныкала, не заныла, но ласково провела сухощавой рукой по его руке, и от этого ему вдруг стало легче. Упорный, суровый и молчаливый, он был податлив на ласку, и хотя лицо его не изменило мрачного выражения и губы были все так же сжаты, но на душе сделалось как-то светлее… Он с этой минуты уже знал, что нет на свете той силы, которая может его возвратить за рубеж…

В Новгород они въехали в числе двух десятков таких же телег, запряженных такими же карими меринками.

Грохот города ошеломил пришельцев. Стук колес, конское ржанье, утренний звон колоколов с десятков нарядных колоколен, хлопанье крашеных ставней, скрип тяжелых дворовых ворот, выкрики и собачий лай.

Истома от рожденья не видывал больших городов. Швеция для него воплощалась в глухих погостах, осиротелых монастырях и лесистых болотах — потому Россия вдруг показалась огромной церковью, залитой блеском пасхальных свечей.

«И что им, что им, — думал Истома, — или здесь мало места для всех? Ведь эдакий город! Такое богатство, право… Господи! Никуда не уйду из Московского царства!..»

Они ехали мимо новгородских церквей, каменных и деревянных, с красными, синими и золочеными куполами, и всей семьей крестились на встречные колокольни.

Истома словно ощупью пробирался в чужом городе, чтобы найти горшечника Ваську. Он опасался расспрашивать у прохожих, страшась чем-нибудь выдать себя.

Горшечника вернее всего, конечно, было искать на базаре. Они ехали через базар — и в каждом ряду свой запах, свои голоса: в овощном пахло капустой и чесноком; сыростью и гнилым камышом — в рыбных рядах; от шорных лавок несло кожей и дегтем; дальше пошли лесные, шапочные, жестяные…

Истома поглядывал, не увидит ли где между шапками, дранью, мочалой да ведрами и башмаками глиняных блюд и горшков. Не находя горшечного ряда, Истома поставил телегу возле других телег, у длинной бревенчатой коновязи, и, наказав Авдотье ждать его тут, незаметно, на всякий случай, сунул ей мешочек с деньгами, а сам пешком отправился в поиски по базару…

С бочки кричал бирюч государев указ:

— «…Со свейского короля стороны, которые люди объявятся по сыску…»

Истома уже знал, о чем этот указ, и повернул прочь…

Румяные душистые пироги, масленые и жирные блины, гречневики[14], зеленые огурцы, жареная печенка, рубленая требуха напомнили ему, что он голоден. Кругом дымились горшки и корчаги, сбитенщик манил сбитнем, пряничник — медовыми расписными пряниками…

Подосадовав, что не взял с собой денег, Истома свернул из съестного ряда в щепной… Здесь пахло стружкой, смолой, опилками — свежим лесом. Между оглобель, козел, скамеек, ушатов, сит и мочала глазел Истома в другие ряды и наконец разглядел груду глиняных крынок…

Осторожно, вполглаза поглядывая на лавки, он проходил по ряду.

— Горшки, блюда, дешевы покуда, кувшины, крынки — по пол-алтынке, мелкие по грошу — боле не запрошу! — кричали продавцы.

«Глина не чиста, обжиг неровный… а тут узор красновит!..» — отмечал Истома, глядя на товар глазами мастера: дома он время от времени работал у Лоскута, помогая ему в горшечном деле.

— Дежки для теста в подарок невестам! Умывальницы, чашки, лапешки для кашки!.. — выкрикивали от лавок горшечники.

Истома остановился перед хитро расписанными блюдами — торелями, горластыми кувшинами.

— Хороши узорчатые! Заходи, хозяин, гостем будешь! — приветствовал его молодой парень.

Истома приблизился на полшага.

— Бережливый ты, — укорил горшечник. — Два раза по ряду прошел, а товару по душе не высмотрел. Чего тебе? Дежку? Горшок?

— Лавку никак не найду… Знакомец тут торговал.

— Кто таков? Я горшечников знаю: сызмала тут…

— Васька Лоскут, — сказал Истома.

— Васька?! — переспросил парень. — Да-а… — как-то зловеще протянул он. — Васьки нету! А ты ему кто?

— А кто я? Никто, чужой! — вдруг испугался Истома. — Дежку я торговал у него, блюда…

— А-а, а я думал, сродственник… Ну, Васьки нету, ау, брат, Васька!.. Да ты чего надо бери — товар у меня не хуже.

Истома подумал, что нужно представиться покупателем, чтобы лучше узнать про земляка.

— Блюдо бы небольшое, — сказал он и, как заправский домовитый покупатель, принялся щелкать пальцами, колупать ногтем облив, нюхать, поглаживать товар, торговаться, божиться — уж он-то знал, как хозяин покупает посуду!..

Если бы он взял с собой деньги, он купил бы и блюдо и пару крынок, но деньги остались у Авдотьи, и надо было все вызнать прежде, чем дело дойдет до расплаты. Не выпуская блюда из рук, он спросил:

— А что же Васька, богат стал, что бросил торг?

— Неволей бросил, — воровски оглядываясь, тихо сказал горшечник.

— А где он живет-то? — осторожно спросил встревоженный Истома.

— Почем я знаю! Плати да иди! Я что за справщик!

Истома прислонил выбранное блюдо к стопке других, чтобы сделать вид, что шарит за пазухой деньги. Вдруг блюдо скользнуло наземь и раскололось.

— Эх, ты! — сочувственно укорил гончар. — Вот и плакали твои денежки!

— Вот беда! А я их и не взял! — Истома постарался сам удивиться тому, что при нем нет денег.

— Как так?

— А так: я их у бабы оставил.

— Чего же ты душу морочил?! — закричал продавец.

— Я думал…

— Думал ты! Думный дьяк какой! Думалку бы нажил сперва! Плати за бой! — наступал на него парень.

— Да я что ж, постой, вот сбегаю… — уговаривал Истома.

— Много вас таких «сбегаю»! Скидывай зипун!

Это рассердило Истому. Он уперся. За зипун он мог купить дюжины три таких блюд…

— Скидывай, скидывай! — голосил гончар.

Прохожие стали оглядываться. Истома испугался.

— Да что ты, что ты шумишь! Снимаю! — забормотал он, неловко, дрожащими руками стягивая рукава.

— Что стряслось? — спросил один из толпы горожан.

— Блюдо разбил, — хотел пояснить Истома, — ненароком.

— Что блюдо!.. Про Ваську Лоскута пытает, — перебил торговец, — а Ваську вечор по указу свели в тюрьму… Я так мыслю, что и его бы за пристава сдать…

Истома подумал о бегстве, но вокруг сомкнулся народ, и уйти было некуда.

Торг окончился. Одну за другой отвязывали хозяева лошадей, и отъезжали телеги. Наконец на опустевшей площади Авдотья с ребятами осталась одна дожидаться мужа. Истома не приходил.

Авдотья тревожилась…

Отблаговестили ко всенощной, и народ повалил в церкви. Солнце садилось. Галдя, пронеслись вечерние галочьи стаи. Часы на башне били, еще, еще и еще…

Оторопь вдруг охватила Авдотью. Она тяжело слезла с телеги и стала отвязывать вожжи, хотя и сама не знала, куда ехать. Ребята спали в телеге. Авдотью пугала огромная и пустая площадь.

Уже гасли в последних далеких окнах огни. Забравшись в телегу, Авдотья тронула вожжи. Куда-никуда, лишь бы ближе к домам, к людям!..

Из пустой темноты навстречу вдруг вышли двое незнакомых мужчин.

— Тпру! — сказал один густым басом, берясь под уздцы. — А меринок-то хорош!

— И телега ладная, каб без бабы! — добавил второй, тонкий и хриповатый голос.

— Я б и бабу взял, да куды с ребятами! — засмеялся первый.

— Ну, баба, стало, вылазь, — второй потянул ее за рукав.