Михаил Арцыбашев - Палата неизлечимых Страница 2

Четвертый больной презрительно скосил гноящиеся глазки, покривил губы и заметил:

— Как вам не надоест этими пустяками заниматься? Все равно ни к чему…

Благородный римлянин с добродушно ленивой иронией посмотрел на него, приподнялся и сел, с удовольствием потирая обнаженную выпуклую грудь, точно прикосновение к своему когда-то бережно выхоленному телу доставляло ему невыразимое наслаждение.

— Надо сегодня ванну потребовать, — опять про себя сказал он.

И как будто четвертый больной не мог выносить его ленивого голоса, сейчас же с соседней кровати раздался хриплый злой смешок.

— Вам бы только есть да нежиться!

— Да будет вам ныть!.. Надоело! — ответил римлянин, и красивые губы его сложились в брезгливую гримаску. — Каждый делает то, что ему нравится… Лучше брать от жизни все, что она может дать приятного, чем ныть, брюзжать, а все-таки… жить и жить!

— Почем вы знаете, буду ли я еще жить? — с истерическим озлоблением вскрикнул развалившийся человек.

Римлянин махнул рукой красивым небрежным жестом.

— Знаю, слышали… Будете жить, ничего… Черт вас не возьмет!

— Слышали? Ничего вы не слышали!.. Вам просто досадно, что я глубже и тоньше вижу ту бессмыслицу, которую вы… которой вы не понимаете… красивое животное! — злобно пробормотал четвертый больной.

Римлянин услышал. Он высокомерно поднял брови и гордо посмотрел на противника.

— Хотя бы красивое!.. Это все-таки — что-нибудь.

Лучше быть красивым животным, чем брюзжащей кучей разлагающегося мяса, которое только отравляет воздух и себе и другим.

— Ну, будет вам… — грустно и властно отозвался старик от окна. — И не стыдно?.. Что вы — звери?.. Целый день грызетесь. Чего вы не поделили? Всяк по-своему живет… каждому по-своему тяжко. Вы бы лучше пожалели друг друга, — обоим легче бы стало.

— Надоел он мне, дед! — лениво отозвался римлянин и успокоился, еще внимательнее занявшись своими ногтями.

— Что ж — надоел!.. Грех это. А ты пойми, пожалей, тогда и не будет надоедать. Не сам он тебе навязался… Божья воля связала. Против нее не пойдешь. Ну и терпи. Он, Бог, лучше знает, зачем вас соединил. А что Бог соединил, то человек да не разлучает. Сказано — любите друг друга. Так-то… в любви Бог, в любви и жалости и жить надо. Тогда везде хорошо будет и черные мысли отойдут. Любви в вас мало, жестокие сердцем!

Глухой голос его звучал с суровой и торжественной скорбью. Все молча слушали, подчиняясь непонятной власти. Мальчик с испугом переводил свои большие наивные глаза с сурового старческого лица на другие.

— Дедушка, — неожиданно вскрикнул он, — гляди — муха!..

Маленькое черное насекомое билось, жужжа и падая, у холодного стекла.

— Муха… действительно — муха! — совсем другим, нежным, умиленным голосом сказал старик. — Ишь ты… насекомая, а живет тоже!.. Ты ее не трожь… пусть себе живет!.. Она — тварь маленькая, а красоту жизни ощущает и себя блюдет. Бог ей жизнь дал… маленькую жизнь, а цена ей, может, огромная!.. Нашей, гляди, больше!.. Ну и блюдет… Человек мудрствует, а муха — она Богу молится. Смотри, как лапками… лапками… умывается, подлая, чистоту соблюдает!

— Тоже и пакостит! — насмешливо заметил четвертый больной.

Муха села на раму, успокоилась и, быстро-быстро перебирая лапками, что-то невидимое счищала с крылышек. Потом деловито приподнялась, точно увидела что-то далеко за окном, и почесала головку.

Мальчик широко раскрытыми глазами следил за нею и даже рот открыл. Муха, должно быть, казалась ему чудом в этой мертвой однообразной палате.

— Какая! — с наивным изумлением протянул он и засмеялся радостно.

Старик погладил его по спутанным волосикам шершавой ладонью и усмехнулся под седыми, в рот лезущими усами.

Мальчик посмотрел на него.

— А какой я сегодня сон, дедушка, видел! — сказал он, на всю палату звеня тонким голоском.

— Какой сон, птенчик Божий? Расскажи… В снах нам иное открывается… Многим пророкам Бог во снах истину открывал. Какой сон?

— О-очень хороший, дедушка! — широко раскрывая вырезанные глаза и точно в мечтательном восторге, глядя куда-то в глубь самого себя, сказал мальчик.

— Ну, ну? — поощрительно поддакивал старик.

— А мне снилось, будто нас перевели в другую палату, дедушка… И палата вся золотая, так и светится, так и играет вся… И так кругом хорошо, свободно!.. И будто мы все там… такие же, только другие… Ну точь-в-точь такие же, только совсем другие…

— Как — другие? Не понимаю я, малыш, что-то… — высоко поднимая лохматые брови, спросил старик.

— Ну, как ты не понимаешь ничего, дедушка… ты глупый! — обиженно возразил мальчик и весь оживился, заторопился, даже задрожал. — Ну, понимаешь, такие, только другие… На нас платье такое красивое, и все мы ходим обнявшись, и никто нам не мешает… Так хорошо… Куда захотели, туда и пошли!.. И все стали одинаковыми… Ну, понимаешь? То у нас кровати разные и лица разные, и все разные, а то стали одинаковые… И кровати, и лица, и всем одинаково есть, и все ногти чистят.

Римлянин засмеялся. Четвертый больной покривил свои язвы. Старик с недоумением оглядел палату.

— Ну, ну? — нерешительно кивнул он головой.

— И оттого всем хорошо!.. Только, дедушка, я смотрю и думаю: это не теперь, это когда будет… Тут я стал плакать, а потом думаю: ну, ничего, я подожду… А потом… Чего они смеются, дедушка?

Он показал худеньким пальчиком на римлянина и четвертого. На больших наивных глазах выступили слезы, чистые и крупные.

Старик погладил его по голове и сказал нежно и ласково:

— А ты не смотри, что смеются… Они сами не знают, чего смеются. Это неверие в них смеется. А ты верь, детка… Бог тебе, может, указание посылает!

— Черт знает, что такое! — раздраженно заметил четвертый больной. Забивает мальчишке голову всякой ерундой… Какое указание?.. Чем прикажете верить?

Старик сурово повернулся к нему.

— А такое указание!.. Такая вера!.. Тебе не понять. Чтобы понять, надо сердце очистить, от разума отказаться…

— Благодарю покорно! — насмешливо кивнул головой четвертый; больной.

— Ты только своей злобой болен… Обо всем рассудить хочешь. Все тебе объясни и в рот положи. А ты просто верь!.. Глаза закрой и с открытым сердцем верь!.. Ерунда, говоришь?.. А что во всем мире свет живет и каждая душа дрожит… это ерунда?.. Ну и пусть ерунда!.. С ерундой-то жить легче, а ты своим разумом кичишься, все выпытываешь да высмеиваешь. Что ж, тебе легче от того?

Римлянин опять засмеялся.

— Нет, что ж… сон красивый. Глупо, но красиво… Я сны люблю.

Четвертый больной не обратил на него внимания.

— Я, дед, по крайней мере, знаю, что знаю… Меня не надуешь!.. Жизнь бессмыслица, такою я ее и вижу!.. Какое мне дело до твоего Бога! Где он? Пусть придет и скажет… Почему я обязан Его выдумывать?.. Меня красивыми снами не обморочишь… Дудки!.. Я знаю цену всем вымыслам. Пусть, если хотят, дети и эпикурейцы живут снами и мечтами. Для меня красота не в снах, а в правде…

— А ты правду знаешь?

— Не знаю, но хочу знать!.. А одну правду так и знаю…

— Какую? — недоверчиво покачал головой старик.

— А ту, что все ерунда, глупость и гадость!.. И все кончится смертью. Есть ли там какой смысл… «там»… мне дела нет!.. А что здесь никакой правды нет, а есть одно сплошное страдание, это я знаю — с этим и в угоду какому угодно Богу мириться не хочу!.. Вот и все…

— Все ли? Смотри! — опять покачал головой старик.

— Ну… еще могила и черви… О, черт!

Больной истерически взвизгнул и не то засмеялся в дикой злобе, не то всхлипнул. Старик тяжело вздохнул и не ответил.

Зато римлянин брезгливо поморщился и сказал про себя:

— И не удавится… Только тоску наводит.

Новый больной дикими стеклянными глазами с невероятным устремлением смотрел на них, точно хотел пронизать их души насквозь до самого дна.

— Дедушка, а я буду каждый день сны видеть! — неожиданно заявил мальчик.

— Видь, видь, птенчик Божий! — трогательно погладил его по голове старик. — Видь. И другим, может, в твоих снах правда откроется. А хоть и не откроется, они сами в них свою правду найдут… Так-то!

Новый больной все смотрел кругом блестящими дикими глазами.

II

Высокая белая дверь широко распахнулась. Вошла та же равнодушная сиделка и сказала:

— Доктор!

Что-то белое, очкастое, толстенькое и кругленькое вкатилось в комнату. За ним толпой вошли белые сухие фигуры, с засученными по локти железными руками и как будто без лиц.

Доктор быстро подкатился к кровати римлянина. Тот выпрямился и сел поудобнее. Новый больной только теперь заметил, что ноги римлянина, куда, видимо, ушла вся болезнь, совершенно неподвижны.

— Как себя чувствуете? — сухо и коротко выталкивая слова, точно вместо живых человеческих звуков из горла его выскакивали буквы и цифры, спросил доктор.