Николай Лесков - Сеничкин яд Страница 2

Иначе почему бы генералу не воспользоваться таковыми же учёными петербургской духовной подготовки? Конечно, может быть, что он боялся, не хуже ли здесь духовное образование, чем в Москве, но кажется, что гораздо более для него заключалось в том, чтобы познакомиться с Дроздовым и поставить ему на вид свой строгий взгляд на воспитание и чистое патриотическое направление с ненавистью ко всему иностранному. Сделать это известным митрополиту Филарету был расчёт, и очень недурной.

К этому тогда прибегали многие, и не без пользы для себя и для своих присных. "Противность идеям александровского века" входила в моду, и за неё, случалось, "жаловали"... Состоящему не у дел генерал-губернатору было отнюдь не вредно поплакаться перед могущественным иерархом на всеобщее "петербургское растление", которого он, Копцевич, как человек истинно русский и будто бы полный беззаветной преданности православию и другим чисто русским "народным элементам", перенести не мог. Тем более его угнетала мысль, что всеми этими гибельными началами может быть отравлена детская душа его сына.

К этому, можно было надеяться, владыка московский не окажется безучастным, и это к чему-нибудь послужит, что-нибудь выйдет из этого небесполезное.

Генерал не ошибся.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Явился Пётр Михайлович к Филарету и повёл себя здесь уже совсем не так, как у высокопреосвященного Серапиона. Московского митрополита он не стал затруднять суетною просьбою показать ему жалованные орденские знаки, которых у Филарета Дроздова было не менее, а более, чем у Серапиона Александровского. Нет, тут генерал почтительнейше преклонился и сыновне просил архипастырской помощи: как спасти дитя от волков в овечьей шкуре, которыми и тогда уже был переполнен ожидающий провала Петербург.

- В Петербурге нет людей, всемилостивейший владыко! - жаловался генерал митрополиту.

- Знаю, знаю, - отвечал ему Филарет и, уловленный этою лестью генерала, сделал неосторожность: он не только рекомендовал, но из своих рук дал Копцевичу человека - и человека с головы до ног (из которого потом Копцевич, когда благоустроился, с бесстыдным нахальством стремился сделать "поношение человеком" и в значительной мере достиг этого).

Дарованный Филаретом генералу воспитатель был Исмайлов, магистр и профессор вифанской семинарии, знаток математики и физики, и притом любитель светского обращения, для коего он и покинул всё общество бродивших в Вифании неуклюжих фигур в длиннополых фенебриях и полуфенебриях, а наичаще даже просто в халатах. Исмайлов был человек с любовью к изящному, - человек как раз к генеральскому дому.

Владыка московский сам "безвкусия не любил" и знал, кто где будет у места.

Генерал, разумеется, Филаретова выбора не критиковал и сейчас же "взял" наставника, которым благословил его святитель московский. Исмайлову Копцевич назначил жалованья "три тысячи рублей ассигнациями" в год и обязался пристроить его на хорошую службу, как только сам получит место. Тогда генерал ещё не знал, "где он сам устроится: в Москве или в Петербурге". "Устройство" зависело от одной старухи, сидевшей в старом "гетманском доме" в малороссийской деревне, но величайшей мастерицы обделывать дела. Она уже двигала Копцевича и по Киеву, и в Сибирь, где он оставил генерал-губернаторство совсем не "единственно для воспитания сына", как предполагал довольно легковерный Исмайлов.

Теперь гетманша опять должна подействовать, а Филарет воспособить.

Исмайлов по благословению владыки согласился поступить к генералу, скоро собрался, простился ещё раз, "в последнее принял благословение от митрополита Филарета" и поехал...

Куда?

Всякий, конечно, подумает, что воспитатель поспешит в Петербург, т. е. туда, где оставался в это время генеральский сын, отданный там после закрытия загадочного "института" в "российскую академию" под присмотр какому-то "академику". Очевидно, Исмайлов или должен жить с воспитанником в Петербурге, или же он провезёт его в Малороссию, к отцу, и там посвятит всего себя его воспитанию. Последнее могло быть очень кстати потому, что мальчика после "института" надо было отучить от многого дурного и приучить к хорошему.

Но в том-то и дело, что всё это была одна шумиха слов, а умысел другой тут был. Генерал много и убедительно говорил митрополиту о своих скорбях и заботах исторгнуть сына из-под влияния Петербурга и петербургских идей, но между тем на самом деле он не только сам весь тяготел к Петербургу, но и сына не желал удалять от здешних карьерных пружин.

Вообще с оценкою патриотических и педагогических хлопот и терзаний генерала читатель должен повременить до конца этого небольшого очерка патриотических притворств одного из видных деятелей тридцатых годов, когда было в ходу беззастенчивое лицемерие и благоуспешно производилось самое усердное разрыхление почвы под нигилистические засевы.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Генерал и наставник, простившись в Москве с Филаретом, выехали из первопрестольной 29-го сентября по дороге в Чернигов, где поблизости было имение тёщи Копцевича, - дамы знатной, гордой, своенравной и очень ловкой, которая самого генерала держала, что называется, в ежовых рукавицах.

Там для Исмайлова прямых занятий не было, да собственно говоря (как увидим далее) и всё остальное время двенадцатилетнего пребывания его в этом доме он прибалтывался здесь в неопределенной роли "более как друг, чем как наставник". По духу записок очень позволительно думать, что Исмайлов, кажется, совсем и не представлял даже для Копцевича интереса как педагог, а только некоторое время имел здесь своё значение как человек, поставленный в дом митрополитом Филаретом. Это было как раз в те годы, когда укоренялось неосновательное мнение, будто бы митрополит "оказал важную услугу императору Николаю Павловичу при восшествии его на престол", после чего будто государь ни в чём ему "отказать не мог"... Тогда этому очень многие верили и придавали всей этой нестаточности большое значение.

Копцевич, едучи с Исмайловым в Малороссию, играл, впрочем, такую роль, что он в деле воспитания будто и Филарету ещё не вполне верит: он вёз воспитателя с собою, чтобы на свободе в Малороссии хорошенько этого магистра "испытать с разных сторон". В существе же дела Копцевич вёз благословенного Филаретом воспитателя показать тёще, без которой генерал не смел ничего сделать в семействе, потому что он тёщи очень боялся. Притом же он теперь был не устроен, а эта "деревенская старуха знатного гетманского рода умела превосходно устраивать". Генерал в этом нуждался и тёще подслуживался.

Тем не менее от Исмайлова он, разумеется, таил свои планы, и они, едучи, всё друг с другом серьёзничали.

Всё "скучное дорожное время проводили в разговорах не пустых, для развлечения, а серьёзных: генерал (пишет Исмайлов) испытывал меня с разных сторон, а мне хотелось вызнать его качества, цель и образ жизни, обстановку в свете и домашний быт".

Если это сравнить с заботами педагога, приступающего к принятию в свои руки испорченного мальчика, в педагогическом романе Ауэрбаха "Дача на Рейне", или в английском романе "Кенельм Чилингли", то выходит, что педагоги чужих стран несравненно больше склонны были думать о сердцах своих воспитанников, чем о себе, или ещё о таких вещах, как "светская обстановка" родителей. Те думали, что наставника подобные вещи вовсе не касаются, Исмайлову же обо всём этом стала забота. Но в наших интересах, для характеристики тридцатых годов, мы найдём нечто любопытное и в этих дорожных беседах двух путников. Генерал Копцевич откроет нам в них, каково было в то время воспитание в кадетских корпусах и что такое за учреждение было тот загадочный "институт", о котором носились когда-то какие-то ужасающие слухи и о котором и до сих пор иногда ещё повторяются какие-то смутные предания. Благодаря Исмайлову теперь, наконец, впервые проливается на это несколько более света, и мы получаем обстоятельные вести от одного из фундаторов и распорядителей этого любопытнейшего заведения, из которого все дети вдруг были разобраны, как из чумного карантина. Это случилось "по причине большого скандала", относящегося к чрезвычайным хроникам столицы.

Но прежде два слова о кадетских корпусах.

Постоянно упоминая о своём "русском духе" и о своём "твёрдом православии", генерал от артиллерии высказал магистру своё откровенное мнение о науках и учебных заведениях в России. К университетам Копцевич, конечно, не благоволил, но, впрочем, не более, как и к кадетским корпусам. По его мнению, и эти последние в отношении доброкачественности воспитания были не лучше всех прочих учебных заведений. Генерал судил о корпусах так: "корпуса у нас очень шатки; в них нет настоящей, свойственной русскому, основы; начальники, большею частью, иноверцы или хоть и русские, но на иностранный манер образованные. Из этих учебных заведений молодые люди очень часто выходят с дурными направлениями - без религии, без нравственности, без патриотизма. Нравственность в них (корпусах) преподаёт кто как хочет; религия всё равно по какому катехизису - по православному, иезуитскому или лютеранскому, - пожалуй, хоть по магометанскому, и то выучат. О патриотизме, любви к отечеству и говорить нечего".