Иосиф Бродский - Стихи Страница 2

* * *

Ночь, одержимая белизной кожи. От ветреной резеды, ставень царапающей, до резной мелко вздрагивающей звезды, ночь, всеми фибрами трепеща как насекомое, льнет, черна, к лампе, чья выпуклость горяча, хотя абсолютно отключена. Спи. Во все двадцать пять свечей, добыча сонной белиберды, сумевшая не растерять лучей, преломившихся о твои черты, ты тускло светишься изнутри, покуда, губами припав к плечу, я, точно книгу читая при тебе, сезам по складам шепчу.

МУХА

I

Пока ты пела, осень наступила.

Лучина печку растопила.

Пока ты пела и летала,

похолодало.

Теперь ты медленно ползешь по глади

замызганной плиты, не глядя

туда, откуда ты взялась в апреле.

теперь ты еле

передвигаешься. И ничего не стоит

убить тебя. Но, как историк, смерть для которого скучней, чем мука,

я медлю, муха.

II

Пока ты пела и летала, листья

попадали. И легче литься

воде на землю, чтоб назад из лужи

воззриться вчуже.

А ты совсем, видать, ослепла. Можно

представить цвет крупинки мозга,

померкшей от твоей, брусчатке

сродни, сетчатки,

и содрогнуться. Но тебя, пожалуй,

устраивает дух лежалый

жилья, зеленых штор понурость.

Жизнь затянулась.

III

Ах, цокотуха, потерявши юркость,

ты выглядишь, как старый юнкерс,

как черный кадр документальный

эпохи дальней.

Не ты ли заполночь там то и дело

над люлькою моей гудела,

гонимая в оконной раме

прожекторами?

А нынче, милая, мой желтый ноготь

брюшко твое горазд потрогать,

и ты не вздрагиваешь от испуга,

жужжа, подруга.

IV

Пока ты пела, за окошком серость

усилилась. И дверь расселась

в пазах от сырости. И мерзнут пятки.

Мой дом в упадке.

Но не пленить тебя не пирамидой

фаянсовой давно не мытой

посуды в раковине, ни палаткой

сахары сладкой.

Тебе не до того. Тебе не

до мельхиоровой их дребедени;

с ней связываться - себе дороже.

Мне, впрочем, тоже.

V

Как старомодны твои крылья, лапки!

В них чудится вуаль прабабки,

смешавшаяся с позавчерашней

французской башней

- век номер девятнадцать, словом.

Но, сравнивая с тем словом

тебя, я обращаю в прибыль

твою погибель,

подталкивая ручкой подлой

тебя к бесплотной мысли, к полной

неосязаемости раньше срока.

Прости: жестоко.

VI

О чем ты грезишь? О своих избитых,

но не расчитанных никем орбитах?

О букве шестирукой, ради

тебя в тетради,

расхристанной на месте плоском

кириллициным отголоском

единственным, чей цвет, бывало,

ты узнавала

и вспархивала. А теперь, слепая,

не реагируешь ты, уступая

плацдарм живым брюнеткам, женским

ужимкам, жестам.

VII

Пока ты пела и летала, птицы

отсюда отбыли. В ручьях плотицы

убавилось, и в рощах пусто.

Хрустит капуста

в полях от холода, хотя одета

по-зимнему. И бомбой где-то

будильник тикает, лицом не точен,

и взрыв просрочен.

А больше - ничего не слышно.

Дома отбрасывают свет покрышно

обратно в облако. Трава пожухла.

Немного жутко.

VIII

И только двое нас теперь - заразы

разносчиков. Микробы, фразы

равно способны поражать живое.

Нас только двое:

твое страшащееся смерти тельце,

мои, играющие в земледельца

с образованием примерно восемь

пудов. Плюс осень.

Совсем испортилась твоя жужжалка!

Но времени себя не жалко

на нас растрачивать. Скажи спасибо,

что - неспесиво,

IX

что совершенно не брезгливо. Либо

не чувствует, какая липа

ему подсовывается в виде вялых

больших и малых

пархатостей. Ты отлеталась.

Для времени, однако, старость

и молодость неразличимы.

Ему причины

и следствия чужды де-юре,

а данные в миниатюре

- тем более. Как пальцам в спешке

орлы и решки.

X

Оно, пока ты там себе мелькала

под лампочкою вполнакала,

спасаясь от меня в стропила,

таким же было,

как и сейчас, когда с бесцветной пылью

ты сблизилась, благодаря бессилью

и отношению ко мне. Не думай

с тоской угрюмой,

что мне оно - большой союзник.

Глянь, милая, я - твой соузник,

подельник, закадычный кореш;

срок не ускоришь.

XI

Снаружи осень. Злополучье голых ветвей кизиловых. Как при монголах:

брак серой низкорослой расы

и желтой массы.

Верней - сношения. И никому нет дела

до нас с тобой. Мной овладело

оцепенение - сиречь, твой вирус.

Ты б удивилась,

узнав, как сильно заражает сонность

и безразличие рождая, склонность

расплачиваться с планетой

ее монетой.

XII

Не умирай! сопротивляйся, ползай! Существовать не интересно с пользой.

Тем паче, для себя: казенной.

Честней без оной

смущать календари и числа

присутствием, лишенным смысла,

доказывая посторонним,

что жизнь - синоним

небытия и нарушенья правил.

Будь помоложе ты, я б взор направил

туда, где этого в избытке. Ты же

стара и ближе.

XIII

Теперь нас двое, и окно с поддувом.

Дождь стекла пробует нетвердым клювом,

нас заштриховывая без нажима.

Ты недвижима.

Нас двое, стало быть. По крайней мере,

когда ты кончишься, я факт потери

отмечу мысленно - что будет эхом

твоих с успехом

когда-то выполненных мертвых петель.

Смерть, знаешь, если есть свидетель,

отчетливее ставит точку,

чем в одиночку.

XIV

Надеюсь все же, что тебе не больно.

Боль места требует и лишь окольно

к тебе могла бы подобраться, с тыла,

накрыть. Что было

бы, видимо, моей рукою.

Но пальцы заняты пером, строкою,

чернильницей. Не умирай, покуда

не слишком худо,

покамест дергаешься. Ах, гумозка!

Плевать на состоянье мозга:

вещь, вышедшая из повиновенья,

как то мгновенье,

XV

по-своему прекрасна. То есть,

заслуживает, удостоясь

овации наоборот, продлиться.

Страх суть таблица

зависимостей между личной

беспомощностью тел и лишней

секундой. Выражаясь сухо,

я, цокотуха,

пожертвовть своей согласен.

Но вроде этот жест напрасен:

сдает твоя шестерка, Шива.

Тебе паршиво.

XVI

В провалах памяти, в ее подвалах,

среди ее сокровищ - палых,

растаявших и проч. (вообще их

ни при кощеях

не пересчитывали, ни, тем паче,

позднее) среди этой сдачи

с существования, приют нежесткий

твоею тезкой

неполною, по кличке Муза,

уже готовится. Отсюда, муха,

длинноты эти, эта как бы свита

букв, алфавита.

XVII

Снаружи пасмурно. Мой орган тренья

о вещи в комнате, по кличке зренья,

сосредоточивается на обоях.

Увы, с собой их

узор насиженный ты взять не в силах,

чтоб ошарашить серафимов хилых

там, в эмпиреях, где царит молитва,

идеей ритма

и повторимости, с их колокольни

бессмысленной, берущей корни

в отчаяньи, им - насекомым

туч - незнакомом.

XVIII

Чем это кончится? Мушиным Раем?

Той пасекой, верней - сараем,

где над малиновым вареньем сонным

кружатся сонмом

твои предшественницы, издавая

звук поздней осени, как мостовая

в провинции. Но дверь откроем

и бледным роем

они рванутся мимо нас обратно

в действительность, ее опрятно

укутывая в плотный саван

зимы - тем самым

XIX

подчеркивая - благодаря мельканью,

что души обладают тканью,

материей, судьбой в пейзаже;

что, цвета сажи,

вещь в колере - чем бить баклуши

меняется. Что, в сумме, души

любое превосходят племя.

Что цвет есть время

или стремление за ним угнаться,

великого Галикарнасца

цитируя то в фас, то в профиль

холмов и кровель.

XX

Отпрянув перед бледным вихрем,

узнаю ли тебя я в ихнем

заведомо крылатом войске?

И ты по-свойски

спланируешь на мой затылок,

соскучившись вдали опилок,

чьим шорохом весь мир морочим?

Едва ли.Впрочем,

дав дуба позже всех - столетней!

ты, милая, меж них последней

окажешься. И если примут,

то местный климат

XXI

с его капризами в расчет принявши,

спешащую сквозь воздух в наши

пределы я тебя увижу

весной,чью жижу

топча, подумаю: звезда сорвалась,

и, преодолевая вялость,

рукою вслед махну. Однако

не Зодиака

то будет жертвой, но твоей душою,

летящею совпасть с чужою

личинкой, чтоб явить навозу

метаморфозу.

* * *

Вечер. Развалины геометрии. Точка, оставшаяся от угла. Вообще: чем дальше, тем беспредметнее. Так раздеваются догола.

Но - останавливаются. И заросли скрывают дальнейшее, как печать содержанье послания. А казалось бы с лабии и начать...

Луна, изваянная в Монголии, прижимает к бесчувственному стеклу прыщавую, лезвиями магнолии гладко выбритую скулу.