Константин Золотовский - Рыба-одеяло (рассказы) Страница 2

- Ногами, - ответил он и тут же начал отплясывать чечетку.

Отплясывал он лихо, так что даже нашего лучшего плясуна Пашку зависть взяла. Потом Мишка спокойно взял Пашкину кружку, сел с ним рядом на чурбак и, отдуваясь, стал пить чай.

- Эх, давно горячего не пробовал!..

Отпив несколько глотков, Мишка взял кусок Пашкиного хлеба, моментально проглотил его и поспешно сказал:

- Я сейчас спою за это.

Он довольно погладил живот, встал и запел:

Среди долины ровныя, на гладкой высоте

Стоит-растет высокий дуб в могучей красоте...

Голос у него был приятный и сильный, немножко хрипловатый, видно простуженный.

Мишка был маленький, немного повыше Пашкиных колен, чумазый, грязный, в рваном пиджаке, на котором было множество разноцветных заплат. И несло от пиджака керосином, чесноком и псиной - наверное, спал он где-нибудь в собачьей конуре.

Мишка пел и пел, переходя от одной песни к другой - он знал их великое множество, - и кончил петь только тогда, когда поезд остановился на станции.

- Как с ним быть? - заспорили мы.

- Отдадим в детдом, - предложил Пашка. - Ведь не повезем же мы его с собой во флот?

- В детдом не хочу, все равно сбегу, - сказал Мишка. - Я уже в нем тридцать раз бывал.

А пока мы решали, поезд тронулся без звонка. Мишка, довольный, что его не высадили, снова принялся пить кипяток.

Ожесточенно скребя живот и голову, он рассказывал нам, что на Волге, где он родился, во время голода его истощенная мать поела какой-то баланды из корешков и скончалась. А он, Мишка, пошел к отцу на фронт. Добрался до фронта, узнал, что отец погиб в бою с белыми, и не вернулся домой, стал скитаться.

Тут Ванька Косарев не выдержал, соскочил с нар и заявил:

- Беру его себе, будет моим сыном... Понимаешь?

Все засмеялись, но возражать не стали.

- Куда же ты его денешь, когда приедем?

- А это, понимаешь, видно будет.

- Ну, тогда и я буду его отцом! - закричал Левка.

- И я, - сказал Пашка.

- И я, - крикнул Сережка.

- Нет, прежде не хотели, теперь уже дудки, не уступлю. Моряком его сделаю!

И Ванька решительно подошел к Мишке, велел ему умываться.

Для Мишки согрели воду и коллективно вымыли его, а голову обрили. Стал Мишка безволосый и чистый, как новорожденный младенец.

Ванька дал ему запасные штаны, я - шапку, Левка - болотные сапоги, Пашка - рубаху. И когда Мишка все это надел на себя, сделался похожим на картинку "Мужичок с ноготок". Он утонул в шапке, в рубахе с рукавами почти до пола и огромных сапогах. Мы прыснули со смеху. Мишка попробовал пройтись, но шапка нахлобучилась на лицо, он наступил сапогом на сапог и растянулся. Поднявшись, попробовал сплясать, но после двух-трех ударов чечетки в своих тяжелых доспехах остановился, перевел дыхание и вытер пот с лица.

- Не спляшешь, - сказал он, - обутки тяжелые, надо малость попривыкнуть к ним.

* * *

Вот наконец невиданный, незнакомый Петроград.

Прощаемся с теплушками и высаживаемся на Октябрьском вокзале. Навстречу - носильщики, кондуктора, пассажиры... У нас во всем городе меньше народу, чем здесь на одном вокзале.

Человек в черной морской куртке, с золоченым значком на мичманке, остановил нас у входа. Велел грузить наши корзины, мешки, сундучки на автомобиль. Потом скомандовал:

- Стройся!

Выстроились мы и зашагали посреди улицы, озираясь по сторонам. А куда идем, сами не знаем.

Пришли в какой-то высоко обнесенный двор. Это был Дерябинский карантин. Часовой задержал Мишку у ворот.

- Он с нами приехал! - крикнул Ванька Косарев из строя. - Это мой сын!

- Нельзя, - сказал часовой, посмотрев на Ваньку и потом на Мишку.

А командир в мичманке сказал Косареву:

- В строю не разговаривать!

Нам назначили медицинскую комиссию и отправили во флотские казармы, прежде Крюковские, а теперь Второй балтийский флотский экипаж.

Флотские казармы кто-то в шутку назвал сорокатрубным кораблем. С первого же дня нас стали приучать к морским названиям. Ступишь на порог, а это не порог, а "комингс", пол - "палуба", лестница - "трап", шкафчики "рундуки", потолок - "подволок", комната - "кубрик". И все было как на настоящем корабле.

А на другой день начались строевые учения. Нас учили строю и тридцати пяти приемам старой морской гимнастики.

Однажды, во время учений на площади, мы заметили, что какой-то мальчишка старательно повторяет наши упражнения.

- Ребята, а ведь это Мишка! - сказал Ванька Косарев.

Вечером Ванька Косарев стоял на часах у ворот казармы нашего флотского экипажа К нему подбежал Мишка.

- Ваня!

У Косарева дрогнули губы, но он не сказал ни слова.

- Ваня, ты что - меня не узнал?

- Часовому не полагается разговаривать, - строго сказал Косарев.

- А ты стой, а я буду тебе рассказывать... Я ведь теперь в детском доме, учусь там и бегаю к вам на площадь на гимнастику. Я с вами во флот пойду!

Так разговаривали они: один говорил, а другой стоял молча и слушал.

* * *

Таинственный узел погибшего в тайге матроса не давал мне покоя, и я спрашивал о нем у всех моряков. В экипаже находилась рота кадровых матросов. Но ни один из них не знал про такой узел.

- Почитай учебники по такелажному делу, - посоветовали они.

Я обложился книгами, которые взял в библиотеке экипажа. Начал с "Морской практики" Гелмерсена и Черкасова, просмотрел и старинный "Морской словарь" Бахтина 1870 года, и книгу Посьета "Вооружение корабля", изданную еще в 1854 году.

Много узлов на флоте, и у каждого свое имя и назначение. Самый простой - сваечный. Любой инструмент подашь на нем, не соскочит. А раздернуть узел один миг.

Удавочным узлом поднимают круглые предметы - бревна, трубы. А если прибавить к удавке шлаг{2}, то самая скользкая рыба - угорь - не уйдет.

Корабельные ванты - веревочную лесенку на мачту - завязывают выбленочным узлом, и тогда не страшны им самые свирепые штормы.

Спущенная с борта беседка - площадка из досок, на которой сидит матрос и красит стенки корабля, - завязывается беседочным узлом. Водолаз на такой беседке осматривает грунт, ищет потопленные суда.

Прямым узлом, штыком, полуштыком швартуются корабли за береговые палы. Палы - это чугунные столбы в рост человека. Есть и маленькие столбики, с трехлетнего ребенка. За них швартуются речные трамваи, катера, буксиры и шлюпки. Эти столбики называются пальцы.

Голова моя гудела от избытка диковинных такелажных изделий. Я даже придумал стихотворение из одних названий и прочитал его знакомой барышне в клубе:

Шкентель, юнфер, люверс, кренгельс,

Виндзейль, бензель, брассы, сегерс,

Клетень, леер, талреп, строп,

Муссинг, сплесень, кранец, кноп.{3}

Она была в восторге. Спросила:

- А на каком это языке?

- На испанском!

Все было бы хорошо, но подвел меня старичок. Он сидел рядом с нами и глядел на шахматную доску. Ну, и смотрел бы себе. Так нет же. Вежливо поклонился мне и сказал:

- Молодой человек, я не позволю издеваться над языком, которым написаны "Дон-Кихот" и "Овечий источник"!

Но я недолго огорчался.

Как-то взводный послал нас к боцману Михеичу взять новые швабры, чтобы мыть "палубу" в казарме.

Михеич, обложившись волокнами смолистой пеньки, плел маты{4} и швабры, такие огромные, что мы, согнувшись, тащили их через плечо мыть в Крюков канал, а хвост волочился по дороге.

Мне уже говорили, что Михеич - самый знающий боцман. Я и попытался ему объяснить узел, который ищу.

- Как же, слышал, - сказал Михеич. - Называется он печатный, или любовный. Старинный узел. Знали его только боцманы старого флота. Завязывали им двери кают, кисы - кошельки и, вместо сургучной печати, денежные сундуки корабля, возле которых стояли часовые. Никто не умел развязать такой узел. Держали его в строгом секрете и предавали из поколения в поколение, только достойным. Одному он приносил удачу, а другому - несчастье. Начинается печатный узел со сваечного, а как вяжется дальше, не знаю. Зря ты ищешь, теперь его никто не помнит!

"Как же так, - думал я, обескураженный словами Михеича, - ведь ничто не исчезает бесследно. Хоть один человек да должен найтись, который владеет секретом?"

* * *

Вскоре нас отправили в Кронштадт. Финский залив был уже скован льдом; мы шагали вслед за подводами, на которых стояли наши чемоданы.

Ветер обдавал порошей, сыпал в глаза и в рот колючую холодную крупу. С нами рядом, стараясь попадать в ногу, шагал Мишка. Он узнал, что мы уходим, и решил тоже пойти во флот.

В Кронштадт Мишку не пропустили. Он заплакал, а потом вытер слезы и сказал:

- Все равно попаду во флот! Что я, хуже всех?

Пограничник рассмеялся, ему понравился шустрый мальчишка. Он о чем-то переговорил с командиром нашего взвода, и тот кивнул Мишке.

Мишка моментально вскочил на сани и, не веря своему счастью, сияющий, въехал в Кронштадт.

Вошли мы в улицы. Смотрим - кругом все сплошь военные моряки с ленточками: "РКК Балтийский флот". На одну кепку или платочек приходится двадцать-тридцать бескозырок.