Юрий Дружников - Последний урок Страница 2

Стало быть, указание не из роно. Инициатива снизу, полковник сам решил.

Жизненный ритм Пал Палыча с того дня нарушился. По ночам старик ворочался, мысли теснились в голове, налезая одна на другую. Вот и опять, встав из-за стола, старик протопал по комнате к тумбочке. Вытащив пачку фотографий, развязал тесьму. Какой же это год? Где-то в конце войны. Учительница ботаники Марина Яковлевна, красивая и белолицая, как Божья матерь...

Жила она тогда в школе, вход сбоку, с пристройки. Отец ее был директором. Спустя год после войны Пал Палыча вызывали. Спрашивали, не искажает ли педагогической линии директор школы, отец Марины Яковлевны, который, как выяснили, недавно взял у знакомого книгу немецкого педагога на немецком языке. Директор никакой линии не искажал, но Комарик как человек честный и недавний фронтовик, прежде чем сказать, задумался, и получилось, что ответил он как-то нетвердо. Директора все равно забрали, и не потому, что не был тверд Пал Палыч. Но простить себе той медлительности он не мог и казнил себя, что не пошел просить за него, не написал.

Все это Комарик изложил Марине Яковлевне, считая, что скрывать нечестно. Она поняла его задумчивость как трусость и сказала все, что о нем думает, с горячностью, свойственной молодости. Позже она его, конечно, простила, но время ушло. За время это Пал Палыч женился на другой учительнице, у которой вскоре внезапно проявилась болезнь, сведшая ее через несколько лет в могилу. Марина Яковлевна тоже вышла замуж. Пал Палыч на других женщинах не останавливался: не получалось, и она, жалея его, с ним иногда спала. Он один растил дочь, а когда та вышла замуж и уехала от него, довольно быстро осунулся и стал жалок.

Оставив на столе фотографию, Пал Палыч покрутил глобус. Он признался себе, что было бы приятно, если бы кто-нибудь из его бывших учеников появился завтра на уроке. Но он был не до конца откровенен с собой. Он подумал об учениках только для того, чтобы сосредоточиться на одном-единственном - Толике.

Пал Палыч снова присел и, подняв очки, поднес к глазам фотографию. Вот этот, третий справа, остриженный наголо, как требовали в то время в мужской школе. Сколько раз Комарик, между прочим, упоминал его на педсоветах и районных конференциях и делал это не корысти ради. Ему лично ничего не надо. Хочется только пользы делу.

По настоянию учителя географии, портрет академика Анатолия Михайловича Дорофеенко в черном костюме с лауреатскими знаками поместили в раме, под стеклом, в коридоре старших классов. Там как раз освободился гвоздь, который до специального звонка из роно держал академика Лысенко. Дорофеенко висел скромно, в одном ряду с Дарвином, Ломоносовым, Менделеевым и Мичуриным, как и они, без всяких подписей, что особо подчеркивало его известность.

Учитель при случае укорял ребят академиком, который, де, учился по всем предметам блестяще. Толик был не столько способный, сколько деятельный по комсомольской линии. Учился средне, но везде проникал - тоже способность. Да и кто посмеет упрекнуть Пал Палыча в том, что он подкрашивал действительность? Возможно, в этом особом случае цель и в самом деле оправдывала средства.

Временами старику казалось, что Дорофеенко вообще не существует. Нет его. Муляж, наглядное пособие. Но легенда о знаменитом ученике то и дело подкреплялась документами. Дети приносили вырезки из газет: статьи с перечислением под фамилией всех титулов и званий, интервью о том, куда и как надо двигать географию в свете последних указаний и чем советская география коренным образом отличается от буржуазной.

Дважды школьники писали академику коллективные письма от имени и по поручению. Учитель вместе с ними подписывал их. Ответы оба раза приходили не скоро, но приходили напечатанными на машинке за подписью его секретарши. Дорофеенко, говорилось там, желает всем больших успехов в учебе и труде. В одном из писем имелась даже приписка от руки: "Особый привет географу Павлу Павловичу Комарику". Лучшие чтецы с выражением читали письмо во всех классах.

В общем, появись Толик на последнем уроке, для авторитета школы и в районе, и в городе это было бы крайне полезно. Ну и полковник пожалеет, что отправил на пенсию учителя, ученики которого прославляют школу на всю страну.

Намотав на палец длинную цепь, Пал Палыч вытянул из кармана тяжелые серебряные часы фабрики Павла Буре. Это была его тайная фамильная гордость, единственная уцелевшая: память о предках, имевших под Москвой хиленькое именьице, в революцию сожженное просто так, ради красного петуха. Продолжая глядеть на циферблат, старик пошел в коридор. Туда сходились еще три двери, составляя коммуналку с общим телефоном на стене и карандашом на веревочке.

3.

Анатолия Михалыча нередко будили из Москвы, а то, случалось, звонили из Парижа или Рима. Он поежился, нащупал у лампы кнопку, зажмурившись от яркого света, похлопал ладонью по журнальному столику в поисках очков и дотянулся до телефона.

- Дорофеенко Москва вызывает.- металлическим голосом сообщила телефонистка.- Москва на проводе.

- Давайте.

Дорофеенко устало зевнул. Из трубки донеслось мычание.

- Слушаю, хэллоу. Кто это?

- Толик... м-м-м... Толик...

Он опять зевнул.

Мало людей называли его, поседевшего, степенного человека, Толиком. И он без труда различал их. Но тут не смог.

- Толик, это Пал Палыч.

- Пал Степаныч? Здравствуй, батенька. Что же монографию задерживаешь? Рассержусь!

- Нет, Толик, это Пал Палыч, учитель географии из твоей... из вашей школы.

- Пал Палыч? Ну как же, как же, помню. Чем могу служить?

- Вы, м-м-м... извините меня, голубчик, что беспокою. Я помню, у вас поясное время.

- У вас тоже поясное время. И у всех поясное...

- Я хотел сказать, у вас поздно. Может, разбудил?

- Пустяк! А в чем дело?

- Что?

- Пустяк, говорю.

- Нет, не пустяк. Разница во времени три часа. Но у меня завтра последний урок... м-м-м... в моей жизни. Меня... Я на пенсию...

- Поздравляю с заслуженным отдыхом. Помню, как вы беспощадно тройки мне вкатывали. За дело, ничего не скажешь, за дело.

Несколько искусственно хохотнув, Дорофеенко поднялся, одной рукой накинул халат.

Ему ежедневно приходилось общаться со множеством людей, и по первым вежливым фразам он умел угадать, что человеку нужно. Это помогало сэкономить время. А тут, наверное, со сна, не мог он усечь, зачем позвонил учитель.

- Все знают, Толя, что вы мой самый талантливый ученик.

- Полноте!

- Прости старика. Я читал в газете, что ты чуть не каждый день в Москве. А завтра? То есть у вас, в Новосибирске, сегодня?

- В Москву? Я там должен быть в четверг на президиуме, потом останусь гастроли французов поглядеть. Утром, стало быть, среда?

- Прилетай на день раньше, загляни в родную школу. Вроде как торжество.

- Торжество, говоришь?

- Может, с билетом сложно?

- Чепуха! Когда урок-то?

- В тринадцать десять по-московскому. В школе тебя очень любят, Толя.

- Точно обещать не могу, попробую. Кабы, батенька, заранее... Я ведь себе не принадлежу.

- Для всей школы твой приезд будет праздником!

- Ладно, уговорил, Пал Палыч, уломал, будь по-твоему.- Дорофеенко и не заметил, как соскользнул на привычное административное "ты".- Пока!

- Закончили разговор?- спросила телефонистка.- Разъединяю.

Дорофеенко сбросил халат, лег на спину. Жена делала вид, что не просыпалась.

Он медленно снял очки и очутился в той проекции, о которой совершенно забыл. Старый московский переулок, школа, парадное с оторванной дверью, война... Небось, все посносили, а школа стоит. Да, утренним рейсом он вполне успеет. Встретят, как положено. Пионеры будут салют отдавать, подарят цветы, которые никогда не знаешь, куда сунуть, и все прочее. Сколько раз принимал он подобные почести в других местах - везде одно и то же.

Пал Палыч казался немолодым, когда Дорофеенко еще учился. Сколько ему нынче? Почему я пошел в данную отрасль - благодаря ему или вопреки? Или он просто ни при чем? Вот выйду на пенсию - обдумаю этот вопрос в мемуарах. Последний урок... А ведь, с другой стороны, и у меня тоже это будет: последний труд, последнее выступление по телевидению, последний международный конгресс, последний путь... Как говорится, за себя написать ничего не успел: сперва писал за других, а теперь другие за меня.

Руки Дорофеенко лежали скрещенными на груди, и он снял их. Как сказал однажды Лев Толстой, не спрашивай, зачем жить, спрашивай, что мне делать. Неплохо бы уважить старика. Нужно всегда оставаться людьми, в любом ранге, да мешает суета. Мы - жертвы. Наука поглощает нас целиком. Завтра бюро обкома - обойдутся, как бы только Темякин не перебежал дорогу с поездкой в Испанию. Прием англичан - это перепоручу. Что еще важное?

- Полетишь, Толь?- рассеянно спросила жена, привыкшая к непрерывным его вояжам.

- Знаешь ведь...

Он не договорил и погасил лампу.