Эрнст Бутин - Се человек Страница 2

Известно ведь, что все галилеяне смутьяны и разбойники. К тому же невежи и невежды. Не помните, что ли, поговорку: глуп как галилеянин? Оскорбленные назареи помалкивали, боялись, что их галилейское произношение, грубое и неблагозвучное по сравнению с иудейским, только вызовет новые издевательства и насмешки. А возмущенный Иуда - неужто молва о Равви, о его добрых делах и чудесах не донеслась сюда, хотя бы лишь из Иерихона? - рывками поворачивая голову из стороны в сторону, огрызался: сами вы невежды, сами неучи! Разве не помните предреченное? И повторял слышанное от Равви на горе Елеонской: скажите дщери Сионовой - се Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице... Иуда досадливо поморщился и, подавляя вновь всплывшее раздражение, так сжал зубами терновый шип, что расплющил его: с ослицей получилось не совсем удачно. Плохо получилось... Из Иерихона вышли вчера не до рассвета, как решили накануне, а с задержкой: и хлебосольный, благодарный коротышка Закхей долго не отпускал; и многочисленные горожане, предводительствуемые Вартимеем, которому Равви вернул зрение, не давали ступить и шагу. Поэтому, когда истомленные крутой, изнурительной дорогой поднялись наконец на гору Елеонскую и внизу открылся Иерушалаим, солнце уже переползло за полдень. Часть следовавших за Равви иерихонцев приотстала и вернулась к своим домам; другие разбрелись, кто в Вифанию, кто в Виффагию, чтобы навестить родственников в этих пригородных селениях; третьи потянулись к вершине, к двум мощным кедрам, под которыми у лавок, принадлежащих Ханану, тестю первосвященника Киафы, копошился, как всегда, небольшой базарчик для шествующих в святой город. И на покатом хребте остались только назареи с Равви. Он задумался, глядя на широко раскинувшийся перед ним Иерушалаим с несокрушимыми стенами; с плоскими, напоминающими чешую, кровлями домов, плотно облепивших холмы Сион, Акра, Бецета; с угловатыми, словно изломанными, улицами; с вычурными дворцами Ирода и Асмонеев, чашами гипподрома и театра средь зелени садов; с весело поблескивающими зеркальцами Силоамского пруда, водоема Езекии; с горделивыми башнями Псефина, Гиппик, Мариамна, воздвигнутыми проклятым Иродом Великим; с величественным, покоящимся на арочных опорах, построенным Понтием Пилатом водоводом, который выползал из-за горы Еном; с нестрашной отсюда, казавшейся игрушечной, крепостью Антония, присосавшейся к красавцу Храму - чуду из чудес, как называли его все, кто хоть раз побывал здесь, в центре Вселенной, "жилище мира" Иерушалаиме. - Иерушалаим, Иерушалаим! - Равви негромко вздохнул. - Гордый Иерушалаим, убивающий пророков своих и побивающий камнями посланных к тебе. Вот и пришла пора Сыну человеческому, - так он всегда называл себя, - собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крыло. Однако в голосе не было бодрой твердости, а слышалась легкая грусть, пропитанная неуверенностью. Иуда понимал его: Равви проповедовал в деревушках, маленьких городках, а чаще вообще вне поселений, общаясь с ам-харцами: рыбарями, пастухами, земледельцами - людьми доверчивыми и простодушными. А сейчас перед ним - огромный городище с хитрыми, расчетливыми, испорченными тысячами обретающихся здесь священников и книжников, многоопытными жителями, навидавшимися и наслушавшимися всего, не верящими ни во что, кроме своей исключительности и Торы. А потому, чтобы осмотреться, освоиться в Иерушалаиме, предложил Иуда войти туда тихохонько, незаметно, слившись с другими паломниками. Равви вскинул на него удивленные, с вмиг расширившимися зрачками, глаза и негромко, но твердо сказал, что, кто таясь входит в двор овчий, тот вор и разбойник, а входящий открыто есть подлинный пастырь, овцы слушаются голоса его, и он выводит их на волю, к свету, и они идут за ним, потому что знают - он добрый пастырь их. - Все, сколько ни проходило предо мной, суть воры и разбойники, - добавил, помолчав немного. - Я есмь пастырь добрый; пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. Только смолк, назареи, как всегда почтительно внимавшие ему, запоглядывали негодующе на Иуду, заворчали: как-де мог ты предложить такое Равви - затеряться среди других? Но громко возмущаться не решились: Равви за что-то ценил, уважал, выделял этого единственного среди них, галилеян, иудея, много постранствовавшего по свету, умеющего читать и писать не только на родном языке и по-эллински, как бывший мытарь Левий Матфей, но и по-ромейски, а может, и еще по-каковски, кто его знает? Равви часто советовался с ним, подолгу беседовал, уединившись. И даже доверил ему общую, пусть и небольшую, казну, возложив на него заботу о быте их маленького братства. Потому-то никто вслух и не осмелился осудить Иуду, лучшего друга Равви. Только решительный, безраздумный Иаков бен-Заведей взъярился, зарокотал было гневно, но Равви жестом приказал замолчать. Объявил: - Благословен грядый во имя Господне. Да сбудется предсказанное пророком Захарией: ликуй, торжествуй, радуйся, дщерь Сиона Иерушалаим: се Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъ-яремной! Показав рукой на скучившиеся внизу, близ Гефсиманского сада, хозяйственные постройки, напоминающие серые кубики, властно попросил Иуду и сводного брата своего Симона привести ослицу с осленком, которых найдут там. Симон, щуплый, лысый, с неподвижным желчным лицом, поизучал Равви недолгим взглядом. Потом забросил на плечо полу бурой своей пенулы - ромейского плаща с капюшоном - и косолапя побрел не торопясь по склону. А Иуда, почесывая в задумчивости расплющенную переносицу, поинтересовался: а если, дескать, хозяева не отдадут скотину? Равви дернул неопределенно плечом, посоветовал, раздражаясь, сказать, что это для Господа, тогда, мол, непременно отдадут. Не осмелившись смотреть в глаза ему, чтобы он не прочитал в них сомнения, Иуда нехотя направился вслед за удаляющимся Симоном. К Симону испытывал Иуда всегда нечто, похожее на нежность и хвалил себя за то, что тогда, в Идумее, выбрал в напарники этого худого, точно засушенного, галилеянина. Подкупила его лютая ненависть к ромейцам, при одном упоминании о которых он, словно задыхаясь, начинал мелко и часто всхрапывать. Не понравилось только одно: Симон потребовал называть его не по отцу бен-Иосиф, а Кананитом. Иуда приказал отказаться от этой блажи надо стать неприметным, таким как все: за одно лишь такое прозвище и ромейцы, и свои правоверные в клочья разорвут. Симон впервые за всю беседу улыбнулся - неумело, судорожно растянул, не разжимая, тонкие, бескровные губы. Сказал, что, если допытываются, объясняет, притворяясь недоумком, что родом из Каны Галилейской, потому, мол, и Кананит. И добавил, что не хочет быть бен-Иосифом еще и потому, что у мачехи есть родной сын Симон, который тоже считается бен-Иосиф; не желаю, заявил он, иметь с ним ничего общего, даже имени. Долго расспрашивал его тогда Иуда, все узнал о нем. Что старшие братья его погибли в битвах с ромейцами. Что вдовый отец его, строительных дел мастер из Назарета, был обручен в Иерушалаиме с двенадцатилетней девчонкой Мириам, которую родители отдали в трехлетнем возрасте на воспитание в Храм и которую священство неизвестно за что - за бойкий, игривый характер, скорей всего, поспешило, как только вошла она в совершенные лета, навязать бедному старику из далекой Галилеи: больше, наверное, никто не захотел ее взять. Что из Назарета она шестнадцати лет сбежала назад в Иерушалаим - так сказал отец, отправившийся ее разыскивать. Что вернулись они только через несколько месяцев. И уже с первенцем Мириам - Иегошуа. Что еще четырех сыновей и двух дочерей родила она. Что отец Симона давно умер, а мачеха по-прежнему живет в Галилее, там же и все ее дети, кроме старшего сына, который сгинул куда-то еще в отрочестве, о чем поведал в Иерихоне, когда ждали сигнала к нападению на дворец Ирода Великого, какой-то оказавшийся рядом незнакомый болтливый земляк, размозженный во время штурма дворца сброшенной с парапета крыши статуей цезаря Августа. Подогреваемый воспоминаниями, Иуда догнал Симона и неожиданно для себя ласково положил руку ему на плечо. Тот вздрогнул, обернулся. Не привыкший к таким нежностям, растерянно замигал, вымучил обычную свою неумелую, натянутую улыбку. А в памяти Иуды всплыло давно забытое: такое же пораженное лицо, такие же моргающие глаза, такая же неуверенная улыбка была у Кананита на берегу Иордана, когда узнал он, что Равви, тогда еще всего-навсего Иегошуа - тот самый давным-давно пропавший сводный брат его, старший сын мачехи... Около стены давильни, сложенной из серого плитняка, действительно оказались ослица и осленок мышастого цвета, привязанные к одинокой, чахлой маслине. Только-только Симон принялся не мешкая отвязывать животных, как из полутьмы зевастого входа в маслодавильню выскочил плешивый, невысокий старик в заляпанном жиром хитоне и ошалело уставился на Кананита. Вслед за стариком показался в дверном проеме могучий парень с толстыми волосатыми руками. Лениво, но тоном, не сулящим ничего хорошего, спросил, кто такие. Симон лишь мельком глянул на него и, запыхтев, еще старательней принялся распутывать узлы веревки. А Иуда, постаравшись принять как можно более значительный вид, объявил, что так угодно Господу. - Какому такому Господу? - взвизгнул опомнившийся старик. - У нас и Господь, и господин один - Никодим бен-Горион! Все здесь, - размашисто очертил рукой круг, - принадлежит ему, а не какому-то Господу!.. Что за Господь такой объявился, ради которого надо воровать?! У Иуды отлегло от сердца: знал, что влиятельный иерушалаимский вельможа Никодим бен-Горион был тайным почитателем Равви и даже многажды тайно встречался с ним, подолгу о чем-то беседуя. - Не кощунствуй! - Иуда грозно нахмурился. - Все в мире, в том числе и ты, и я, и твой хозяин, не говоря уж об этих двух скотинках, принадлежат Господу нашему. - И многозначительно добавил те слова, по которым кананиты отличали своих от чужих: Единственный владыка всего - Адонай! Нет, слуги Никодимовы оказались непосвященными. - Издеваешься надо мной?! - взвился старик и, коротко оглянувшись на парня, мотнул головой в сторону Кананита. Парень , не изменив сонного выражения широкого, круглого лица, вяло качнулся вперед, собираясь направиться к Симону, но тот, круто развернувшись, отпахнул пенулу, положил ладонь на рукоять короткого меча, который, чтобы не заметно было, висел почти под мышкой. Иуда, отскочив в сторону, выхватил из-под хламиды кривой кинжал-сику, по названию которого единомышленники получили прозвище "сикарии", а сам он - Сикариот. Парень, раззявив от страха рот, попятился; старик, выпучив глаза, прилип спиной к стене. Симон, не отрывая от него холодных глаз, потянул за собой ослицу; она, покорно глядя перед собой кроткими глазами и старательно переступая тонкими ножками, доверчиво пошла за ним. Иуда сунул в ножны кинжал, рывком распустил ремешок привязанного к опояске кошеля. Поперебирал в нем монеты. Определив на ощупь самую большую и толстую, вынул ее после недолгого колебания. Подбросил в задумчивости на ладони: за этот святилищный, священный сикль не то что ослицу - хорошего раба купить можно. А оружия сколько!.. Подавив вздох сожаления, небрежно кинул монету старику. Тот, проявив неожиданную прыть, ловко поймал ее одной рукой, сразу же крепко зажав в кулаке. - Вернешь, когда приведем назад твоего ишака! - предупредил Иуда и, не оглядываясь, так как знал, теперь не поднимут шум, что у них украли ослицу, поплелся в гору, к Равви. Тот удивленно спросил, почему привели только ослицу, не взяв осленка, - получалось не совсем по пророчеству Захарии. Кананит, глядя в сторону, процедил сквозь зубы, что был уверен осленка приведет Иуда. А тот, все еще подсчитывая в уме, сколько удалось бы купить оружия на святилищный сикль, а оттого раздраженный, полюбопытствовал язвительно у Равви, как это, интересно бы посмотреть, собирается он ехать одновременно и на ослице, и на сыне ее подъяремном? Равви вспыхнул, но через мгновенье улыбнулся, фыркнул: а в самом деле, как? Обрадованные, что он повеселел, назареи оживились, засуетились. Иоанн Заведеев проворно сдернул с себя синий плащ-симлу и резво набросил его на ослицу. За ним, опережая друг друга, поспешили возложить на нее свои верхние одеяния и брат его Иаков, и Нафанаил с Филиппом, и Фаддей, и Фома, и даже степенный бывший мытарь Левий Матфей. А Симон Кифа, выхватив спрятанный под плащом меч, тяжело подбежал к низенькой пальме-подростку и принялся размашисто срубать ее длинные листья, отбрасывая их за спину. Иуда и Кананит подхватили с двух сторон Равви. Взметнув, водрузили его на пышную груду пестрого тряпья, почти скрывшего ослицу. И, окружив Равви, ликующе взмахивая пальмовыми листьями, назареи стали спускаться по белой пыльной тропе, под белым раскаленным небом к Овчим воротам в пока еще далекой, отделенной Кедронской долиной, но выглядевшей все равно грозно городской стене... Иуда набрал полные легкие воздуха, отчего широкая грудь вздыбилась. Задержал дыхание, пристально глядя перед собой. Забыв, что находится в Храме, выплюнул далеко вперед изжеванную в кашицу зубочистку - шип терновника. И с шумом выдохнул. Закрыл глаза. Лицо окаменело, плотно сжатые губы отвердели. ...Вчера, когда Равви вышел из Храма, не возвестив людям о своем явлении, никем не замеченный, неотличимый от прочих, вид у него был подавленный. - Горе, горе Иерушалаиму, - негромко и скорбно предрек он, подойдя к Иуде. Не удивился, что тот еще здесь, что повел ослицу к хозяину. Казалось, углубленный в свои думы, он вообще никого и ничего не замечает. - Горе городу сему, горе народу его, повторил, обводя рассеянным взглядом бурливое, горластое, бесцеремонное торжище вокруг себя. - Придут дни, когда враги обложат тебя, Иерушалаим, и разорят тебя, и побьют детей твоих, и не оставят камня на камне в тебе за то, что не признал посланного к тебе Сына человеческого. Раздосадованный, Иуда едко засмеялся. - Как же люди признают и даже узнают тебя, если ты хочешь быть ничтожней самого ничтожного? - спросил зло, резко, с прыжка, усаживаясь на ослицу, отчего та шатнулась на подогнувшихся ногах. - Мы возгласили тебя сыном Давидовым, Царем-Мессией, так веди себя как царь! Люди признают только сильного, властного. О таком Мессии мицвот говорит. Так будь сильным и властным! Разгони, как хотел сделать три года назад, это сборище, - мотнул головой в сторону рядов, облепивших Храм, - тогда все пойдут за тобой, поверят... И тут заметил, как сбоку, из-за опустившего глаза, чтобы не осквернять взор видом женщин, фарисея с неимоверно большими тефиллинами на лбу и левом запястье, хранящими изречения Торы, вынырнуло внешне безучастное, но с любопытствующими глазками лицо Ефтея, слуги первосвященника Каиафы. Оборвав себя на полуслове, Иуда повелевающе указал взглядом Симону Кананиту в сторону Ефтея. Симон встрепенулся, кивнул, унылое лицо его оживилось. Он, сжавшись, скользнул туда, где только что стоял исчезнувший Ефтей. Обеспокоенный Иуда, проводив глазами Кананита, дернул повод и не сильно ткнул ослицу пятками в живот. Отъехал, лавируя в толпе. Вспомнил, что забыл спросить, куда теперь отправятся назареи. Вытянувшись, чтобы видеть Равви поверх голов, громко, перекрывая галдеж вокруг, спросил: - Где вас искать? Хотел было уточнить: "В Вифании, у Прокаженного Симона?" Но вовремя спохватился: кроме Ефтея здесь немало еще людей или синедриона, или ромейцев. Задумавшийся Равви не отозвался. Брат Симона Кифа, Андрей, всегда хваставший тем, что первым из галилеян пошел за Равви, отчего и был прозван Первозванным, поспешил и тут опередить всех. Проворно склонился к нему, шепнул что-то: вопрос Иуды, вероятно, повторил. Равви слегка тряхнул головой, словно видения какие-то отгонял. Взгляд его стал осмысленным. Нашел глазами Иуду, шевельнул губами. - У Марфы! - во весь голос повторил его ответ Андрей. Иуда понимающе покивал головой и, удовлетворенный - сколько Марф в Иерушалаиме, ищите, враги, нужную, если вам понадобится, только едва ли найдете, она тут не живет, - яростно шлепнул ослицу по крупу. Солнце, перекинув через Кедронскую долину обширную, с вытянутыми зубцами, тень городской стены, уже сползло за Иерушалаим, когда Иуда подъехал к маслодавильне. Из нее кроме плешивого старика и его молодого помощника выбрались как бы нехотя еще четверо мужиков. Сдержанно поприветствовав всех и настороженно следя за каждым, Иуда, будто заканчивая вслух молитву, произнес вполголоса: - Единственный владыка всего - Адонай! Сказал специально для четверки: может быть, хоть они-то свои, кананиты. Но никто из них не отозвался, ни у кого не подобрело, не расслабилось радостно лицо. Чужие. К тому же настроенные явно недружелюбно. Пожалуй, о том, что вернуть деньги, нечего и мечтать. Так и получилось. Стоило только, легонько подтолкнув ослицу, чтобы шла к хозяевам, заикнуться о залоге, как старик изобразил величайшее изумление: какой сикль святилищный? - а остальные напустили на себя свирепый вид. Растягиваясь в цепочку, окружая, стали угрожающе надвигаться. - Чей ты человек? Кого известить, что упал и разбил себе голову? - потирая ладошки, похихикивая, издевательски спросил старик. Иуда, сунув руку под хламиду, сжал кинжал и, медленно отступая, молчал. Ему не было страшно, только досадно, что так легкомысленно утратил столько денег, и чуть-чуть смешно: что могут сделать с ним эти, судя по всему, вольноотпущенники-хофши? Что умеют они, кроме как ковыряться в земле, подрезать деревья, собирать маслины и давить из них масло? - Я знаю, чей он человек, знаю, кого известить, - развязно заявил самый молодой из них и дерзко заулыбался. - Видел его с галилейскими бродягами, главарь которых какой-то габиб, объявивший себя пророком и чудотворцем. - Лекаришка-габиб? - хмыкнул тот, кто приближался быстрее других, предводитель, наверное. - Тебе повезло, медноволосый. Есть кому поставить на ноги, а может, и воскресить, если твой месиф... Договорить не успел. Иуда с рыком прыгнул к нему, нырнул под взметнувшийся кулак, вмиг оказался за спиной наглеца. Захлестнул ему горло рукой, согнутой в локте, и, запрокидывая, отрывая голову оскорбителя, сунул ему под бороду кинжал и зашипел: - Как ты, пес, живущий объедками, назвал Равви? Месифом злостным обманщиком народа? Повтори еще раз, гиена, жрущая падаль, и я перережу тебе глотку! Все оцепенели, уставившись на своего сипящего, дергающегося, невнятно и жалко мычащего вожака. - Надо бы действительно убить тебя за такие слова, - ослабил хватку Иуда, - да не хочется приносить убыток твоему хозяину. Равви к нему хорошо относится. Выпустил хватающую скрюченными пальцами воздух, задохнувшуюся жертву. Медленно поворачиваясь к каждому из нападавших, задерживая на них пристальный взгляд и сосредоточившись так, что застучало в висках, закружилась голова, мысленно приказал, как учил Равви, не шевелиться и забыть все, что здесь произошло. Не уверенный, что получится - все-таки он не Равви, - заспешил, пока люди Никодима не пришли в себя, к Иерушалаиму. Успел вовремя. Среди покидающих город, собирающихся провести ночь в шалашах и шатрах на склоне Елеонской горы, увидел Равви с назареями, среди которых вышагивал и Симон Кананит. Подзабывший из-за возни с маслоделами о Ефтее, Иуда вновь встревожился: случайно ли слуга первосвященника оказался у Храма около Равви, или... Заметив Иуду, Равви приветливо взмахнул рукой, подзывая, и когда тот подошел, поинтересовался, как встретили хозяева ослицы: не рассердились ли за то, что так долго не возвращали ее, не хмурились, не ворчали, не угрожали неприятностями? Преданно глядя ему в глаза, Иуда заверил, что работники Никодима бен-Гориона были счастливы услужить Сыну человеческому, хотели даже подарить ему ослицу, но люди они подневольные: не осмелились на такую щедрость без дозволения Никодима. Лицо Равви просветлело. Но тут же, смутившись, он перевел разговор на другое. Словно размышляя вслух, заметил, что, пожалуй, не стоит идти в Вифанию. Пока доберутся, будет уже глубокая ночь: неудобно в такое время беспокоить людей. Хотя и хочется посмотреть на Симона Прокаженного - не вернулась ли, пусть и частично, ослабленно, болезнь? Да и Елеазар... Остановился. Напряженно выпрямился, словно прислушиваясь. Назареи выжидательно уставились на него. Знали, что Елеазар совсем плох, иначе не осмелилась бы Марфа беспокоить Равви, прислав к нему три дня назад слугу Меира, чтобы упросил поспешить к умирающему брату ее, которого Раввуни называл и считал другом своим. Глаза Равви расширились, и он монотонным, тусклым голосом забубнил, что Елеазар уснул, спит крепко и бездыханно. - Может, надо в таком случае позабыть о приличиях, - хмуро предложил Иуда, - и отправиться в Вифанию сейчас же, чтобы разбудить Елеазара? Равви крупно вздрогнул. Нахмурился. Глухо сказал, что теперь, мол, не имеет значения, когда придут в Вифанию, чуть раньше или чуть позже: Елеазар умер. И, опустив голову, стал быстро подниматься в гору по тропе, смутно белеющей в сумерках, разжиженных призрачным светом высокой прозрачной половинки луны. Как всегда, когда Равви становился таким отрешенным, замкнутым, Иуда отошел от него, чтобы не отвлекать. Пропустил мимо себя назареев и безотчетно, по укоренившейся привычке, посмотрел, нет ли рядом кого-нибудь подозрительного? Кажется, никого. Паломники разбредались по склону, направляясь к пока еще бледным, но таким уютным, зовущим к себе, ближним и дальним кострам. Лишь несколько человек, укутанных в темные плащи, брели, будто нехотя, туда же, куда и назареи. Но, может, только кажется, что это неспроста; может, тоже направляются к перевалу, чтобы спуститься в Вифанию? Осторожно поглядывая в их сторону, Иуда подождал приотставшего Кананита. Так же воровато озираясь, поблескивая белками глаз, тот негромкой скороговоркой доложил, что Ефтей сначала принялся врать, будто и не думывал выслеживать, однако потом, когда пришлось нажать на него, признался: да, Каиафа велел безотлучно следовать за Иегошуа назаретским и собирать о нем любые сведения. Потом Симон добавил неожиданное, заставившее насторожиться: Ефтей передал, что первосвященник хочет, чтобы он, Иуда, пришел к нему, и как можно скорей. Тайно, чтоб никто не знал. - Зачем я ему? - непроизвольно вырвалось у Иуды. Кананит пожал плечами, а губы его шевельнулись в ухмылке. - Наверное, хочет, чтобы ты опять стал служить синедриону или лично ему... - начал с ехидцей, но Иуда оборвал: - Ладно, разберусь. Никому об этом ни слова! - И, сжав запястье Симона, распорядился шепотом: - Приготовь оружие, потом - резко назад! Резко повернувшись, выхватив кинжалы, пошевеливая ими, чтобы страшней взблескивали, устремились к людям в темном. Те, не ожидавшие такого, сначала шарахнулись назад, а потом бросились врассыпную, напоминая огромных, черных, взмахивающих крылами птиц. И растворились в полумраке лунной ночи, словно и не было их. Иуда с Симоном переглянулись. Ясно, что преследователи в покое не оставят - если, конечно, это преследователи, - станут незаметно подсматривать, подслушивать, запоминать: сами не раз так делали, пока не выведывали все, что нужно. Кинулись в гору, к Равви. Догнали его близ одинокой развесистой смоковницы, напоминавшей застывший, высоко взметнувшийся, черный фонтан. Заслышав частый мягкий топот, Равви остановился и оглянулся. Назареи тоже дружно обернулись, готовые сомкнуться вокруг него, заслонить, но, узнав своих, успокоились. Иуда вполголоса, четко и немногословно, объяснил: за нами следуют какие-то подозрительные, которых надо обмануть. Поэтому - Равви наденет пенулу Кананита. После этого - расходимся в разные стороны. Преследователей пятеро. Значит, кто-то из нас обязательно останется безнадзорным. - Скорее всего, таким окажется Равви, с которым пойду я. Соглядатаи ни за что не потащатся за нами, убежденные, что вместе со мной Симон. Надзирать за мной с Симоном им ни к чему. Если же не поверят простенькой хитрости с переодеванием и попрутся все-таки за нами, то... - тихо засмеялся, будто заурчал. Равви недовольно покрутил головой: опять, мол, ты за свое? Бегло заметил, что пролития крови не допустит. Поперебирал, оглаживая, бородку длинными тонкими пальцами и осевшим голосом сказал непонятное, что нет, дескать, рано еще Сыну человеческому, время его пока не пришло. Посмотрел искоса на Иуду и нехотя согласился с тем, что тот предложил. Обрадованно выдохнув, Иуда услужливо и проворно помог ему снять гиматий - голубой, заметный. Торопливо схватил протянутую пенулу Кананита, накинул ее на Равви, прикрыв капюшоном его голову, чтобы спрятать очень уж приметные, растекающиеся по плечам, длинные волосы. И, не дожидаясь, пока разойдутся назареи, прижавшись к Равви, жестикулируя, будто оживленно рассказывает о чем-то, повел его к темневшим на вершине кедрам, где переливались около лавок-хануйотов костры, где было оживленно и весело. Но, отойдя подальше, осторожно наоглядывавшись, наприслушавшись, решительно заявил, что надо бы свернуть куда-нибудь, где безлюдно. Равви предложил пойти в Гефсиманский сад, там всегда можно укрыться от глаз любопытствующих. Они не спеша поднялись до древнего кладбища с полуразвалившимися склепами, с заросшими травой могильными плитами; вошли в плотную тень небольшой оливковой рощицы. Круто свернув вправо, быстро пересекли ее. Через первый попавшийся пролом в невысокой каменной стене проскользнули в Гефсиманию. Петляя между плотно растущими деревьями, углубились в сад. Наконец Равви остановился. На небольшом взгорке, откуда открывался залитый призрачно-белым лунным светом Иерушалаим, искрапленный мерцающими пятнами костров, освещенных окон, точечными бликами факелов и оттого похожий на свернувшуюся в тугие петли серебристую посверкивающую змею. Глядя на город, выпрямился, став, казалось, даже выше ростом. И замер так, расслабленно опустив руки. Иуда же проворно скинул с себя хламиду, разостлал ее на траве. Легонько дотронулся до Равви и, когда тот непонимающе оглянулся, приглашающе указал на хламиду. Он нехотя сел. Подтянул ноги, крепко обхватил их, положил подбородок на сдвинутые колени и опять замер, глядя на Иерушалаим. Иуда пристроился рядом. Поелозил, усаживаясь поудобней. Достал из мешочка у пояса горсть сушеных фиников. Показал их в горсти Равви: будешь? Тот, мельком глянув, отрицательно помотал головой и опять, не мигая, уставился на Иерушалаим. Иуда не настаивал. Равви вообще ел редко и мало, довольствуясь иногда одной вяленой рыбкой или двумя-тремя смоквами в день, хотя и не чурался застолья. Пожевывая, смакуя мякоть финика, Иуда деланно-равнодушно поинтересовался, как все же собирается Равви привлечь к себе внимание людей? Если его завтрашнее появление в Иерушалаиме опять не заметят, тогда все, чем и ради чего жил он три последние года, не имеет смысла. - Можешь возвращаться в свою Галилею и до конца дней плотничать, подобно отцу, или пасти, как в детстве, овец, или рыбалить вместе с братьями Иониными и Зеведеевыми: прозябать, одним словом, неприметно и тускло. Равви не ответил, только шевельнулся судорожно - уткнулся лбом в колени. Скрючился так, недвижимо, тихо - даже дыхания не слышно. Иуда осмелел. Голос его зазвучал уверенней. - Надо, обязательно надо, - потребовал твердо, - предпринять нечто такое, что потрясло бы, взбудоражило всех. Сплюнул в ладонь финиковую косточку, сжал ее большим и указательным пальцами и, прищурив левый глаз, выщелкнул далеко перед собой. Скучающим тоном, а внутренне обмирая от опасения, что Равви возмутится, откажется, предложил опять учинить расправу над торговцами, оскверняющими Храм, как хотел сделать еще три года назад. - Тогда, восхищенный тобой, уверенный, что явился наконец ничего не боящийся, тот, кто спасет детей Авраамовых, я, не раздумывая, уверовал в тебя. С тех пор остаюсь - наде-юсь, не сомневаешься? - преданнейшим сторонником, да что сторонником, слугой твоим! Равви медленно поднял голову, повернул к нему осунувшееся лицо, посмотрел изучающе. Иуда заставил себя не опустить глаза. - Сам же поучал: кто не со мной, тот против меня, - продолжил с нарастающим напором. - А разве те, кто не замечает, не признает тебя, с тобой?! Так накажи их! Ведь и это твои слова: вы думаете, что я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, не мир, но разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух и двое против трех: отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей. Говорил так? - вонзил в Равви жесткий, требовательный взгляд. - Говорил!.. Родственников, самых близких между собой людей, готов врагами сделать, - назидательно поднял корявый указательный палец с похожим на ракушку ногтем. - Так чего же ты жалеешь чуждых друг другу?! К тому же торгашей, ненавистных тебе накопителей богатства! Не ты ли говорил: не собирайте себе сокровищ на земле?.. А они собирают, да еще презирают таких, как ты, нищих. - Иуда скрипнул зубами, однако взгляда от внимательно смотревшего на него Равви не оторвал. Тобою же сказано: кому дано много - а тебе дано больше всех живущих, - от того много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут. С тебя, а не с меня и не с кого-либо другого, взыщет Отец наш небесный за беззакония в обетованной земле его. Все же не выдержал, отвел глаза. Застыл с приоткрытым ртом, когда услышал негромкий и чуть насмешливый голос Равви, который напомнил, что учил он и другому: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас, молитесь за злословящих и преследующих вас, потому что какою мерою мерите, такою отмерится и вам. Иуда страдальчески скривился: - Равви, Равви! Говорил ты и это, помню. И цену таким твоим высказываниям знаю! - Криво усмехнулся. - Сам же поучал меня: надо понимать, с кем и как говорить. Понимать и уметь. С мудрыми - мудро, с простецами - просто, с сомневающимися - решительно, с верящими - доверительно. Я верю тебе, поэтому давай говорить доверительно: не надо сейчас, когда мы одни, рассуждать о всеобщей любви, о братстве, о том, что следует подставлять левую щеку, если тебя ударили по правой. Не то сейчас время, и положение наше не то, - скосил на него колючие глаза. - Заяви о себе, Равви, громко заяви. Яви себя народу. Люди преклоняются перед теми, кто не похож на них. Докажи, что ты не такой, как они, и они поверят в тебя! Равви плавно отвел от него взгляд. Опять повернулся к Иерушалаиму лицом. Зная, что затаивший дыхание Иуда ждет ответа, сказал негромким, ровным голосом: хорошо, дескать, пусть все будет так, как задумано, как намечено, - если людей не убедили исцеления расслабленных, прокаженных, увечных, незрячих, глухих, немых, изгнания бесов из одержимых, то завтра в Вифании Сын человеческий предстанет во всей силе своей, во всем могуществе своем и заставит говорить о себе народ Израиля. Помолчал. - Хотя... - И вздохнул. - Сказано ведь: если Моисея и пророков не слушают, то, когда бы и воскрес кто из мертвых, не убедятся они. Но Иуда уже не слушал его. Сладко зажмурившись, он потянулся, откинув далеко назад руки. Опустился спиной на хламиду, сунул ладони под затылок и с мечтательным видом засмотрелся на сияющую в высоком чистом небе половину луны, напоминающую подсвеченный сзади щербатый обломок алебастрового диска. Иуда был доволен: если Равви что-то обещает, это всегда исполняется. Значит, завтра надо ждать очередного чуда. Немного огорчало, правда, упоминание Вифании: много ли в таком маленьком селении будет народу при торжестве Равви? Но... после Вифании он обязательно пойдет в Иерушалаим, в Храм, и там уж, если все как следует подготовить, да если Равви сохранит твердость, которой преисполнен сейчас, да если народ, воодушевленный чудом в Вифании, повалит за Равви, славя его, то можно смело рассчитывать на успех... За колоннами восточного портика Храма зародился вдали и стал приближаться ровный гул, напомнивший Иуде чуть не перемоловшую его когда-то в горах Эдомских лавину, которая начиналась тоже негромким и нестрашным рокотом. Стремительно, одним движением, Иуда поднялся с корточек, вытянулся во весь рост. Глянул на верх Антониевой башни сверкающие между ее массивными зубцами латы, шлемы, щиты колыхнулись, стали стягиваться вправо, откуда тек снизу нарастающий, клокочущий шум. Перебросил взгляд на Двор язычников. Здесь тоже или почуяли, или услышали, что снаружи назревает нечто странное: гвалт и гомон стали затихать, людская толкотня, похожая на беспорядочную суету рыб в неводе, начала замедляться. Все, вслушиваясь, стали поворачиваться лицами к воротам в город. Взгляд Иуды задержался на Варраве, который, сопровождаемый самыми надежными своими помощниками Дижманом и Гестой, остановился, занеся ногу на первую ступеньку, - собирался подняться к Иуде, да так и застыл, тоже глядя в сторону Золотых ворот. Догадавшись, вероятно, в чем дело, вопросительно посмотрел на Иуду. Тот кивнул подтверждающе. Брови Варравы радостно взметнулись, грубое лицо его, обрамленное густой черной бородой и шапкой взъерошенных волос, оживилось. Он сорвался с места, побежал туда, куда все таращились, скользяще огибая тех, кто не успевал уступить ему дорогу. Но таких было мало. Многие знали его, а остальные слышали о нем, поэтому не мешкая отскакивали под восторженно-испуганные крики: "Варрава! Варрава! Пропустите Варраву!" Дижман и Геста держались рядом с ним. Эти двое не церемонились, отшвыривали, сшибали с ног зазевавшихся. Взмахом руки привлекая внимание сикариев, ожидающих его сигнала, Иуда другой рукой показал вслед Варраве: все за ним! Толпа во многих местах взбурлила, и буруны эти устремились туда, куда указал Иуда, - так под шквальным ветром обретают одно направление волны на поверхности Кенисарета или мертвого Соленого моря. Иуда резво сбежал по ступеням и тоже метнулся к Золотым воротам, в проем которых уже вползала пестрая, многоцветная, как луга галилейские весной, орущая процессия. Вытянув шею, заранее улыбаясь, Иуда привстал на цыпочки, чтобы встретиться взглядом с Равви, а увидел... Елеазара. Это его восторженно приветствовал народ. Смущенно потупясь, съежившись, плотно окруженный восхищенно взирающими на него людьми, Елеазар вздрагивал от чьего-нибудь особенно громкого вопля, испуганно взглядывая на старавшихся дотронуться до него. Разрумянившееся лицо его нисколько не напоминало то, каким оно было сегодня утром, когда Елеазар белым от пелен изваянием выплыл из черной пасти могильной пещеры, и Равви, пренебрегая тем, что оскверняется прикосновением к покойнику, усталым движением стянул с его головы погребальный плат, открыв окаменевшим от страха свидетелям чуда лицо Елеазара, сухое и желтое, как у эллинских, слоновой кости, статуй. Иуда торопливо отвел глаза, чтобы не возненавидеть его, виноватого без вины в том, что затмил славой друга своего Равви. И так вот всегда - в Наине Равви возвращает жизнь отрока, которого уже несли на кладбище, и люди ахают, охают, окружив его, не обращая внимания на того, кто поднял умершего с погребальных носилок; требовательным восклицанием "талифа куми!" оживляет усопшую дочь Иаира, но только что насмехавшиеся над Равви наемные плакальщицы и свирельщицы остались так же враждебны к нему; находясь в Кане, исцеляет умирающего в Капернауме сына Хузы, царедворца Ирода Антипы, и народ, узнав об этом, валом валит в Капернаум, забыв о Равви. Хорошо еще, что жена Хузы, Иоханна, отыскала потом Равви близ Вифсаиды и стала беззаветно преданной ему. А остальные? Даже исцеленные, прозревшие, начавшие слышать, поднявшиеся на ноги, очистившиеся от проказы, понимая, что с ними произошло чудо, что с них сняты грехи, ибо болезнь дается за грехи, относились к Равви как к простому, только более искусному лекарю, а потом - неблагодарные - или уходили, посмеиваясь, или того хуже - издевательски злословили, а то и предавали, выдумывая и разнося о нем всяческие небылицы: будто и высокомерен-то он, и детей-то Араамовых презирает. Бесстыжая и наглая клевета! Богоизбранный народ, что иудеев, что галилеян, он любит больше, чем самого себя. Любит настолько, что когда в земле Сидонской сирофиникиянка Эмима, иссохшая и черная, как неплодоносная смоковница, умоляла его вернуть рассудок злобствующей, беспрестанно сквернословящей дочери ее Зельфе, холодно отрезал: - Я послан только к погибшим овцам дома Израилева! - И добавил: - Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Истерзанная горем старуха простонала, что ведь и псам могут перепадать крохи с хозяйского стола. Поколебавшись, Равви все же сжалился над ней, покоренный, наверное, тем, что молва о нем достигла даже этих диких, языческих краев, и верой э