Екатерина Краснова - Ночь накануне Ивана Купала Страница 2

Только огонёк неразлучной сигары выдавал несомненную принадлежность, по крайней мере, одной из них к миру людей вообще и курящих молодых людей в особенности.

— Они! Наконец-то!

Действительно, в лесу послышался слабый треск сухих сучьев, и на валу пруда мелькнули белые платья.

— Как здесь хорошо! Как хорошо! — закричал весёлый голос.

— Сыро уж очень! Надо платья чуть не до колен поднимать.

За берёзами раздался смех.

— Маша, ты слышала?

— Что?

— Кто-то засмеялся?

— Вздор!

— Нет, ты послушай?

Они прислушались. Всё было тихо, только лес шумел кругом, и маленькая птичка чирикала где-то в чаще.

— Тебе показалось. Ну, куда же мы?

— В лес, на ту сторону. Постой, только светляка достану. Смотри, как он красиво блестит в тростнике.

Она спустилась с вала и нагнулась над прудом. Светляка было трудно достать; он забрался глубоко в росистую траву.

Молодая девушка так занялась им, что и не заметила, что произошло на валу. Слышала она шаги, лёгкий крик…

«Маша на лягушку наступила!» — подумала она, улыбаясь.

Но затем слишком уже тихо стало кругом…

— Маша!

Где-то далеко впереди отозвалась Маша.

— Куда же ты? Подожди меня!

Серебристый туман вился над прудом. Таинственно и странно белел он между деревьями, принимая смутные, непонятные формы. Точно чудные тени сплелись в одну большую гирлянду, и вьются, и подымаются, стараясь разъединиться и разлететься в разные стороны… Казалось, что из этих сонных вод, в которых отражался месяц, выйдет страшная белая русалка и засверкает своими водяными зелёными очами, отряхая блестящие брызги с длинных волос… А на чёрных сучьях сухой берёзы притаится мохнатый леший и закричит дивим голосом…

Странный, протяжный крик прозвучал и замер в чаще…

V

С бьющимся сердцем молодая девушка взбежала на вал и осмотрелась кругом.

Она была одна.

Правда, ей показалось, что какая-то чёрная фигура мелькнула и спряталась за деревом, но это, верно, только показалось. Однако, она невольно вздрогнула и поспешила вперёд, в лес. Маша, конечно, по ту сторону пруда, там, где растут папоротники. Скорее к ней, а то как-то страшно одной…

Сыро и темно было в лесу; сухой лист шуршал под ногами; тёмное небо со своими редкими звёздами едва сквозило в вышине. Всё гуще и гуще становился лес.

— Маша! Маша-а!

Звонкий голос прозвучал в ночной тишине и оборвался…

Вместо ответа раздался опять тот же странный, дикий крик и ещё — с другой стороны…

От этого крика сердце замерло у неё в груди, и, ничего не помня, сама не зная зачем, она побежала как встревоженная лань, задевая краями белого платья за низкие ветки и за кусты густого папоротника…

Она бежала вперёд, в лесную чащу…

Что это такое? Что за страшная чёрная фигура с уродливой головой? Да это просто старый пень, обросший мхом… Но там, впереди, уже не пень… Кто-то стоит…

Длинное белое что-то стоит и не движется… Чем ближе, тем длиннее… Это не может быть Маша!

Она останавливается и всматривается с бьющимся сердцем, задыхаясь от быстрого бега. Господи! Можно ли быть такой трусихой!? Это просто просвечивает поляна между двух старых осин!

Сырой луг тонет под ногами; кочки, заросшие жёстким брусничником и кустами папоротника, поднимаются там и сям. Болото!

Месяц, должно быть, зашёл. Небо совсем черно над головой; ярко горят звёзды. Лес вздымается кругом чёрной стеной; густой туман клубится над поляной, и плывёт в лес белыми полосами, и тает между деревьями. Светляки горят целыми десятками на мшистых кочках…

— Да я, однако, заблудилась! — сказала девушка громко.

И ей стало страшно-страшно…

Вдруг в лесной тишине прозвучал колокол… Звуки его пронеслись среди ночи из отдалённого села; тихо и стройно прозвенел металлический голос, возвещая наступление полночи…

Вот она полночь — таинственный час, когда подымаются русалки из забытых вод, когда расцветает огненный цветок в непроходимой чаще, когда бродит лукавый леший…

Она невольно озирается кругом и слабо вскрикивает…

VI

По поляне движется высокая чёрная фигура; вот она идёт ближе и ближе, прямо к ней… И в ту же минуту у ног её, в кусте папоротника, вспыхивает яркая красная искра…

Неужели в самом деле папоротник цветёт?.. Боясь оглянуться, вся дрожа, она наклоняется и протягивает руку…

— Не трогайте, обожжётесь! — кричит голос прямо за ней.

Если это и леший, то леший знакомый; она тотчас узнаёт его голос, который заставляет её сердце забиться с новою силой, но уже не от страха…

— Так это вы? Не более того! — произносит она немедленно с таким ироническим пренебрежением, которое делает честь её уменью притворяться, особенно в эту минуту, когда бурная радость охватывает всё её существо.

Ответ следует далеко не прямой и до того неожиданный, что, прежде чем она успевает опомниться, уже не остаётся никакого сомнения ни в её, ни в его взаимных чувствах. Как это вышло — Бог знает, но в лесу неизвестно почему раздаётся звук нежного поцелуя.

— Я иду напролом, — объясняет дерзкий леший.

VII

Долго объясняться, впрочем, не пришлось. Пруд оказался очень близко, и не только пруд, но и Маша, и её неизбежный спутник-кузен тоже явились неизвестно откуда… Всё происходило неизвестно как и почему в эту чудную ночь…

— Маша, и тебе не стыдно?

— Отчего бы это? Ты скажи лучше, где ты пропадала?

— Вот уж не тебе бы спрашивать!

— Её леший водил…

— Молчите, милостивый государь. Разве это не ужасно с вашей стороны пугать меня и этак кричать… Ведь это вы кричали?

— Я.

— Нарочно?

— Конечно, не нечаянно.

— И вы уронили вашу гадкую сигару в папоротник?

— Я! Я! Всё я!

— И всё нарочно, разумеется. Спрашивается зачем?

— А чтоб вас дразнить, милостивая государыня!

— Меня дразнить!! Можно бы, кажется, не дразнить…

— Не могу, не могу. Ты не знаешь, точно какой-то бесёнок сидит во мне и так и подмывает дразнить…

— И это вы называете любовью?

— Но ведь я только дразню; если б вы любили меня как следует, вы не стали бы обращать внимание на такие пустяки…

— Вот как! Нет, это уж ни на что не похоже!

— А потому вы уж идите напролом — как я сделал!

— Маша! Нет, ты слышишь?

— Что?

— Ты послушай, чем занимаются наши молодые люди: они подслушивают!!

— А тринадцать трав положите под подушку?

— Это ещё что? Да он всё слышал, решительно всё!

— Нет, не всё: я так и не знаю, что вы сделаете завтра, если увидите меня во сне.

— Проплачу целый день. Нет, как вам не стыдно было подслушивать и потом пугать меня так ужасно?

— Я шёл напролом; что же мне оставалось больше? А напугать вас было тоже совершенно необходимо: на то и ночь накануне Ивана Купала.

1896