Рудольф Ольшевский - Пляжный роман Страница 2

А на следующем собрании Берия уже был английским шпионом. Зашатались памятники. И одесские обувщики, которые держали свои выдающиеся носы по ветру, узнали, что Виссарион Джугашвили напивался в стельку, пил, как сапожник.

Но это я уже так далеко отвлекся, что не знаю, как вернуться назад. Раньше кое-какие органы вовремя позаботились бы. Может быть, вы мне поможете. Что, Лешка был евреем? Смотри, не забыли. Он им таки да был. И как большинство из них писал стихи, а как меньшинство одной левой, и даже одним указательным одной левой играл на фортепьяно "Марш Мендельсона"

Его единокровный брат, мой школьный товарищ, Владик Спивак, как вам уже известно, был армянином. Во, муха, братство народов в одной отдельно взятой семье. Владик чуть ли не с детства отрастил усы, как бакинский комиссар Шаумян и позволял себе быть по-кавказски нервным: "Канай отсюда, а то зарэжу!" Когда футболисты киевского "Динамо" забивали гол в ворота ереванского "Арарата", бедный Валера получал от Владьки такой шелабан, что у него на лбу вырастала шишка величиной с яйцо по рубль двадцать копеек за десяток. Восточный темперамент до хорошего Владьку не довел.

Был у нас глухой учитель черчения Зюзя. Когда он делал перекличку, каждый, вставая с застенчивой улыбкой, громогласно посылал его. У нас была мужская школа. Владик, как комсорг класса, посылал его еле слышно, шепотом. Но, когда шепчешь, губы отчетливее рисуют звуки. И однажды Зюзя прочел на улыбающемся лице Спивака нецензурное слово.

Хулиганский морда! -- сказал учитель черчения. И Владик обиделся. Со стороны Зюзи это было несправедливо. Он оскорбил его за шепот в то время, как все остальные произносили ругательство вслух. Спивак завелся с полуоборота. Он показал руками, куда он посылал чертежника до этого.

Несмотря на комсомольские заслуги в трех поколениях(Спиваковскую бабку расстреляли петлюровцы, и на доме по улице Красной Армии, где ее пытали, писалось об этом) Владьку все-таки выгнали из школы с волчьим билетом за месяц до выпускных. С волками жить, по-волчьи выть.

-- Белогвардейцы! -- крикнул он директору школы. -- Вам мало моей бабки. Ничего, вот придут наши...

А наши пришли только через сорок лет. Однако для нас "наши" всегда в конце концов оказываются "ненашими". И пришлось под старость Спиваку менять "лицо кавказской национальности" на "жидовскую морду" -- как написал на столбе Еврейской улицы в Одессе один неизвестный антисемит, и уезжать в Тель-Авив, или точнее, в Беер-Шеву.

Младший Спивак, Валерка, при всей своей отдаленно семитской внешности, имел загадочную славянскую душу. В компании братьев он почти всегда молчал, звезд с неба не хватал. Работал простым таксистом, не умея при этом играть на фортепьяно "Марш Мендельсона". Но звездный час был и у него. Все одесские газеты писали о таксисте, совершившем в мирное время геройский подвиг.

К Валерке в машину сел бандит, убежавший из военной части с автоматом Калашникова. До того он уже убил троих человек.

-- Гони, курва! -- наставил он на Спивака автомат.

И Валерка погнал. Сначала по Пушкинской, где мы пацанами, в белых штанах и ярких бобочках гуляли душными вечерами, давая торговать продавцам газировкой.

Даже в этот трагический момент я отвлекусь и два слова скажу о наших разноцветных бобочках. О эти заграничные шелковые рубашки в обтяжку, когда проходишь сквозь строй глаз всех встречных, и каждая мышца обозначена на твоем спортивном бронзовом торсе. Покупались они на толчке у моряков загранки и уходила на них половина нашей первой зарплаты. После холодной зимы в обшарпанном бушлате мы переносились в жизнь, что подсмотрели в дырочки железного занавеса, просверленные трофейными фильмами. А фильмы эти... Нет, нет, не буду отвлекаться на трофейные фильмы, тем более, что ситуация, о которой я рассказываю, похожа на выдуманную больше, чем они.

Валерка свернул на Чкалова, которую, несмотря на уважение к отважному летчику, все равно называли Большой Арнаутской, и погнал машину направо, в обратную сторону от пляжа Отрада. Вот тут я все-таки немного задержусь.

Городские переулки и Лермонтовский санаторий обрывались к морю тропинками. А они заканчивались на горбатых красных глиняных холмах, похожих на пасущихся сразу за парком Шевченко верблюдов. По сухой глине мы спускались на задницах чуть ли ни до самого моря и прямо в брюках ныряли в воду, а за нами тянулись багровые полосы глины, как следы от сверхзвуковых самолетов на закатном небе.

Пока мы отвлекались, Валерка проскочил автобусную станцию на Молдаванке и погнал машину по киевской трассе. Он пролетал светофоры на красный свет, оставляя за собой хвост свистков гаишников. Один, дуралей-канареечник сел ему на хвост, но вскоре отстал, не выдержал гонки. А Спивак вылетел, наконец, на многополосное шоссе. Тут он еще добавил газу, и когда машина готова была уже взлететь, резко бросил ее влево, сбив направление ствола автомата, наставленного на него. Очередь прошила потолок салона. Там появились такие дырочки, как на туалетной бумаге. Не дав бандиту опомниться, Спивак резко затормозил и врезался сзади в мчавшийся самосвал, на борту которого писалось: "Не уверен -- не обгоняй!"

В отличие от автомобиля Спивак подлежал ремонту. Врачи его вытащили с того света и даже, нарушив традиции нашего города, денег за это не взяли.

-- Пусть у меня отсохнут руки, если я возьму у вас хоть двадцать копеек. -- Сказал хирург жене Валеры, которая пыталась сунуть ему конверт. Для убедительности он порылся в кармане, нашел и показал ей двадцать копеек.

Сейчас все три Спивачка с многочисленной еврейской, армянской и украинской мишпухой живут в Израиле.

-- Гвэрыт! -- бросаются они к сабрам, если надо что-то спросить на улице. Испуганные акцентом местные жители шарахаются в сторону. Неужели опять террористы?

А в Лузановке медленно откатываются волны, и проступают на песке нерешенные уравнения.

Иногда из Кишинева я езжу в Одессу, чтобы еще раз попробовать решить их. Но раз от раза дорога туда становится трудней -- проехать предстоит через три таможни. На молдавской можно простоять час. На Приднестровской иногда два. В зависимости от твоей сообразительности. Здесь подвыпившие солдаты не говорят напрямую. Они сообщают тебе, что покосились памятники жертвам кровавого генерала Косташа. И если ты понимаешь намеки, то тут же жертвуешь пятерку на якобы восстановление надгробий. А тебя моментально пропускают. Но вот на украинской таможне меньше, чем три часа не простоишь. Здесь действуют другие расценки. В последний раз я уснул на этом кордоне в своем суверенном автомобиле.

И снилось мне, как подходят к машине два незалежных таможенника, напоминая того спиваковского бандита, с автоматом наперевес.

-- А ну-ка, друже, видчины свой багажник, падла.

А глаза у них, как в том анекдоте про Ленина и булочку, такие добрые, добрые. Роются таможенники в багажнике, проверяют каждый закуток, под запаску заглядывают. И пока они роются, обшаривает мои карманы миловидная девушка из ихней кодлы. Я и глазом не успеваю моргнуть, как вытаскивает мой кошелек Сонька

-- золотая ручка. Смотри тоже -- золотая, как те сапожники. Только у тех две руки были из драгметалла. А тут его хватило только на одну. Ничего, поработает пару лет, позолотит себе и другую. Так вот -- достает Соня мой кошелек и отсчитывает леи, которые превращаются сперва в доллары, а затем в гривны. Штефан чел Маре с крестом оборачивается в американского президента, а тот уступает место Богдану Хмельницкому с палицей, вроде милицейской дубинки. Отсчитывает девушка купюры и, поймав мой недоуменный взгляд, объясняет, что это не вымогательство, как на приднестровской границе, а вполне законная страховка. Спрячет к себе в лифчик небольшую пачку и опять считает.

-- А цэ тэж законно. Це за то, шо ваш молдавский автомобиль наш украинский воздух лопает. Вон приборы показывают. Можете убидиться.

Смотрю я, от выхлопной трубы, действительно тянется шланг к прибору на котором дрожит очень нервная стрелка. А таможенники выдергивают шланг из трубы и подбегают с ним ко мне.

-- Открой пасть, -- говорит один из них, а второй добавляет, -шанованный товарищ.

Не успел я возмутиться, как они суют шланг ко мне в рот.

-- Ай-ай-ай! -- качает головой огорченная Соня. -- Как нехорошо получается. Вы, пане, не так дыхаете. Вот прибор, побачьте, сплошной углекислы газ. У вас, видимо, повышенная кислотность. Это еще десять гривен.

Произнеся это, Соня отсчитала еще червонец из моей тающей на глазах пачки.

А я вспоминаю, как мы выдыхали воздух под водой. Это было на Бетманском пляже, который огородило потом для себя милицейское руководство. Маленькая бухточка с розовым песком и пригоршней скалок. Казалось, будто великан зачерпнул их в море и разбросал по берегу. В воде были такие же. Только там они обросли водорослями, которые медленно шевелились. Одна из подводных скал была полая. Громадный затонувший куриный бог, как мы называли камни с дырочкой. Мы искали их на берегу и верили, что они приносят счастье. Каждый день мы смотрели на солнце сквозь дырочку в камне. А тут целая скала с отверстием навылет. Вот привалило!