Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. Идиллия Страница 2

Пришелъ сейчасъ послѣ Пасхи староста повѣщать <еще зорька только занимается>. Старостой тогда Михеичь ходилъ, молодой былъ, и своя хозяйка первая еще жива была: только іорникъ насчетъ бабъ былъ. И мужичина бѣлый, окладистый, брюхо наѣлъ, въ сапогахъ, въ шляпахъ щеголялъ. Приходитъ въ избу, одна Маланька не одѣмши, босикомъ, дома была, въ печи убиралась, старикъ на дворѣ съ работникомъ на пахоту убирался, старуха скотину погнала, а солдатка на прудъ ушла. Сталъ къ ней приставать.

– Я тебя и на работу посылать не стану.

– A мнѣ что работа? Я, – говоритъ, – люблю на барщину ходить. На народѣ веселѣй. А дома, все одно, старикъ велитъ работать.

– Я, – говоритъ, – тебѣ платокъ куплю.

– Мнѣ мужъ привезетъ.

– Я мужа твоего на оброкъ выхлопочу, – вѣдь ужъ я докажу прикащику, такъ все сдѣлаю.

– Не нужно мнѣ на оброкъ. Съ оброка то голые приходятъ.

– Чтожъ, – говоритъ, – это такое будетъ; долго мнѣ съ тобой мучиться? – оглянулся, что никого въ избѣ нѣтъ, да къ ней.

– Мотри, Михеичь, не замай! – какъ схватитъ ухватъ, да какъ огрѣетъ его. А сама смѣется.

– Развѣ можно теперь? вотъ хозяинъ придетъ. Развѣ хорошо?

– Такъ когда жъ, съ работы?

– Ну, извѣстно, съ работы. Какъ пойдетъ народъ, а мы съ тобой въ кусты схоронимся, чтобъ твоя хозяйка не видала.

А сама на всю избу заливается, хохочетъ.

– А то, молъ, разсерчаетъ твоя Марфа-то, старостиха.

Такъ что и самъ не знаетъ староста, шутитъ ли, или смѣется. А тутъ старикъ вошелъ обуваться, а она все свое, и свекора не стыдится. Нечего дѣлать, повѣстилъ, какъ будто затѣмъ только приходилъ – бабамъ сѣно[6] гресть въ заклахъ, мужикамъ возить,—и пошелъ съ палочкой по другимъ избамъ.– Кого и не слѣдуетъ, всѣхъ[7] пошлетъ; кто и винца поставитъ, и то мало спуска даетъ, а Маланьку безо всего, или вовсе отпуститъ, или выбираетъ, гдѣ полегче. Только она за это ничего ему не покорялась, а все смѣется, приду – говоритъ. То же и съ другими. Мало ли ей въ это лѣто случаевъ было. Да и сама она говаривала. Никогда такого лѣта не было. Сильная, здоровая, устали не знала, и все ей весело.—Уберется, выйдетъ на покосъ, ужъ солнышко повзойдетъ изъ за лѣсу около завтрака, пойдетъ съ солдаткой, пѣсню заиграетъ. Идетъ разъ такимъ манеромъ черезъ рощу – покосъ на Калиновомъ лугу былъ. – Солнышко вышло, день красный, а въ лѣсу еще холодокъ стоитъ, роса каплетъ, птицы заливаются, а она пуще ихъ. Идетъ, платокъ красный, рубаха шитая, босикомъ, коты на веревочкѣ, только бѣлыя ноги блестятъ да плечи подрагиваютъ. Вышли на поле, мужики господскую пашутъ. Много мужиковъ, сохъ 20 на 10 десятинахъ. Гришка Болхинъ ближе къ дорогѣ былъ, – шутникъ, мужикъ, – завидѣлъ Маланью, завернулъ возжу, подошелъ поиграть, другіе побросали, со всѣми смѣется. Такъ до завтрака пробалясничали бы, кабы не прикащикъ верхомъ.

– Что вы, сукины дѣти, такіе сякіе, короводы водить.

Рысью на нихъ запустилъ, такъ пашня подъ копытами давится, грузный человѣкъ былъ.

– Вишь бляди, въ завтракъ на покосъ идутъ. Я васъ.

Да какъ Маланьку призналъ, такъ и сердце прошло, самъ съ ней посмѣялся.

– Вотъ я, – говоритъ, – тебя мужицкій урокъ допахать заставлю.

– Чтожъ, давай соху, я выпашу проти мужика.

– Ну буде, буде. Идите, вонъ еще бабы идутъ. Пора, пора гресть. Ну, бабы, ну.

Совсѣмъ другой сталъ.

Такъ, какъ пришла на лугъ, стали порядкомъ, какъ пошла передомъ ряды раскидывать, такъ рысью ажно, смѣется прикащикъ, а бабы ругаютъ, что чортъ, замучала. Зато какъ пора обѣдать ли, домой, ужъ всегда ее къ прикащику посылаютъ; другіе ворчатъ, а она прямо къ начальнику, что, молъ, пора шабашить, бабы запотѣли, али какую штуку отмочитъ, и ничего. Разъ какая у ней съ прикащикомъ штука приключилась. Убирались съ покосами, стогъ кидали, а погода необстоятельная была, надо было до вечера кончить. За полдень безъ отдыха работали, и дворовые тутъ же были. Прикащикъ не отходилъ, за обѣдомъ домой посылалъ. Тутъ же, подъ березками, съ бабами сѣлъ. Только пообѣдалъ, – что, говоритъ, ты, кума Маланья,– онъ съ ней крестилъ; – спать не будешь?

– Нѣтъ, зачѣмъ спать.

– Поди ка сюда, поищи мнѣ въ головѣ, Маланьюшка.

Легъ къ ней, она смѣется. Только бабы позаснули, и М[аланья] то задремала; глядѣла, глядѣла на него, красный, потный лежитъ, и задремала. Только глядь, а онъ поднялся, глаза красные выкатилъ, самъ какой то нескладный.

– Ты меня, – говоритъ, – приворотила, чертова баба.

Здоровый, толстый, схватилъ ее въ охабку, волочетъ въ чащу.

– Что ты, – говоритъ, – Андрей Ильичь, нельзя теперь, народъ проснется, срамъ, приходи, – говоритъ, – лучше послѣ. Отпусти раньше народъ, а я останусь.

Такъ и уговорила. А какъ отпустилъ народъ, она впередъ всѣхъ дома была. Сказывалъ парнишка, Андрей Ильичъ долго все за стогомъ ходилъ. – И это ея первая охота была, что всякаго обнадежитъ, а потомъ посмѣется. Такъ-то, какъ пріѣхалъ баринъ въ самые Петровки, былъ съ нимъ камердинъ – такая бестія продувная, что бѣда. Самъ, бывало, разсказываетъ, какъ онъ у барина деньги таскаетъ, какъ онъ барина обманываетъ. Да это бы все ничего, только насчетъ <бабъ ужъ такой подлый, что страхъ>. Сбирались его тогда мужики побить, да и побили бы, спасибо, скоро уѣхалъ. А изъ нашего же брата. Полюбилась ему Маланька, сталъ тоже подъѣзжать, рубль серебра давалъ, синенькую, красенькую давалъ.

– Ничего, – говоритъ, – не хочу.

Такъ на хитрости поднялся. Старосту угостилъ что-ли, стакнулся съ нимъ. Весной еще было – молотили, темно начинали.

– Я, – говоритъ, – полѣзу на скирдъ, а ты и пошли скидать одну. Тамъ моя будетъ.

– Ладно.

Только влѣзла она на скирдъ, онъ къ ней.

– Постой, – говоритъ, – тутъ не ловко.

Взяла, снопы раскидала, яму сдѣлала да его туда и столкни а сама долой, лѣстницу сняла да на другой скирдъ, раскрыла1 подаетъ. Разсвѣло ужъ, такъ сказала,—то-то смѣху было. Бабы сбѣжались, партки съ него стащили, напихали хаботья и опять надѣли. Такъ все не пронялся, все старосту просилъ ее въ садъ посылать дорожки чистить. Тутъ то на нее баринъ наткнулся. И не слыхать за нимъ этаго прежде было. Видно, ужъ баба то хороша была. Только, – разсказывала сама, – смотрю, идетъ баринъ, дурной, худой такой, чудно какъ-то все на немъ. Прошелъ, я за работу, скребу; только хотѣла отдохнуть, смотрю – опять по дорожкѣ идетъ. Дорожки тамъ густыя, крытыя. Ну, думаю, по своему дѣлу гуляетъ. Только покосилась на него, такъ и впился въ меня глазами. Такъ до обѣда покою не давалъ, все ходитъ, смотритъ. Такъ измучалась, что бѣда, на покосѣ легче. А не подходить. Баринъ то, видно, такъ на нее глядитъ, извѣстно, господамъ, дѣлать нечего, а она думаетъ, за работой смотритъ, такъ старается, что одна всю дорожку выскребла. Только хорошо, идетъ этотъ камердинъ опять къ ней.

– Барину, – говоритъ, – ты дюже полюбилась, велѣлъ придти вечеромъ въ ранжерею.

Ладно, думаетъ, это все твои штуки: приду, дожидайся.

– Мотри же.

– Сказано, приду.

Вечеромъ взяла скребку, пошла домой; только думаетъ, что и въ самомъ дѣлѣ баринъ, пожалуй, звалъ. Зазвала солдатку, задами полѣзли къ ранжереѣ, смотрятъ – ходитъ. Солдатка какъ закричитъ по мужицки, такой голосъ она умѣла дѣлать:

– Кто тутъ?

Баринъ бѣжать. Бабы смѣялись, смѣялись, пришли домой, покатываются – всѣмъ разсказали. На другой день опять въ садъ посылаютъ. <Только поваръ пришелъ, говоритъ: такъ и такъ, ты вѣрно камердину не вѣришь, такъ онъ меня прислалъ. Что взаправду онъ тебя хочетъ и непремѣнно велѣлъ приходить.

– Ладно, я, – говоритъ, – думала, что камердинъ, такъ пошутила, испугать хотѣла, а теперь приду.

Какъ работу кончила, такъ прямо въ домъ да на дѣвичье крыльцо.

– Чего, молъ, тебѣ?

– Баринъ велѣлъ.

Вышла барыня.

– Чья ты? – говоритъ, – какая ты, – говоритъ, – хорошенькая. Зачѣмъ тебя баринъ звалъ?

– Не могу знать.

Вызвали барина, красный весь пришелъ.

– Приди, – говоритъ, – послѣ съ отцомъ, a мнѣ теперь некогда.

А то разъ днемъ къ ней подшелъ, такое началъ говорить, что она не поняла ничего. Только хотѣлъ ее за руку взять, она какъ пустится бѣжать, и ушла отъ него>.

Такъ-то она гдѣ хитростью, гдѣ обманомъ, a гдѣ силой. Разъ поставили солдатъ къ нимъ въ избу. Извѣстно, всѣ вмѣстѣ спать легли. Почти рядомъ. Съ вечера юнкеръ, изъ господъ чтоли, свекора напоилъ; какъ потушили свѣчу, полѣзъ къ ней. Такъ она его такъ огрѣла, что хотѣли жаловаться, чуть глазъ не выбила ему. А то другой разъ офицеръ стоялъ, такъ тоже обѣщала, да замѣсто себя ночью солдатку подсунула.

3.

Такъ-то она никому спуску не давала. Мало того: кто къ ней не пристаетъ, такъ она сама пристанетъ – раздразнитъ да и посмѣется.

– Не сдобровать тебѣ, повѣса, наскочишь, – бывало, скажешь ей.

– А чтожъ, – скажетъ, – коли они меня любятъ, развѣ я виновата. Чтожъ, плакать что ль. Отчего не посмѣяться.

<Жилъ у нихъ въ это лѣто работникъ, Андреемъ звали, изъ Телятинокъ онъ былъ, Матрюшки Короваихи сынъ. Теперь онъ большимъ человѣкомъ сталъ; а тогда бѣднѣе ихъ двора по всей окружности не было. Отъ бѣдности отдали малаго, а сами Богъ знаетъ какъ перебивались. – <Андрюшка тогда былъ вовсе мальчишка, годовъ 16, 17. Длинный, худой, вытянулся, какъ шалашъ, куда хочешь шатни, силишки вовсе не было. И какъ онъ работалъ, Богъ его знаетъ, изъ послѣднихъ силъ выбивался. Малый же старательный, смирный. Хозяина пуще становаго боялся. Да и всякаго старшаго мужика уважалъ. Бывало, въ праздникъ, чужой за виномъ пошлетъ – бѣжитъ, старается. А ужъ съ бабами или дѣвками – ну да дѣвки у насъ какiя – поиграть, этаго отъ него никогда невидно было. Какъ красная дѣвушка зарумянится и сказать въ отвѣтъ ничего не умѣетъ, коли съ нимъ баба пошутитъ. Лицомъ, правда, чистый, акуратный былъ, глаза свѣтлые, волосы русые,[8] ну да все какой красавецъ – такъ, работникъ мальчишка—армячишка платаный, рубашенка посконная, въ дырьяхъ, шляпенку какую то у ямщиковъ старую вымѣнилъ – босикомъ али въ лаптишкахъ, и тѣ самъ сплелъ – вся и обувь была. Такъ вѣдь и работнику лядащему покоя не дала, совсѣмъ одурила малаго. – Онъ самъ сказывалъ: