Натиг Расул-заде - Чужая жизнь Страница 2

Но все боли постепенно смывало время, прошла и эта ее боль, и появилась привычка, много привычек, привыкла к мужу, привыкла рожать почти каждый год, к брани свекрови привыкла, к работе не покладая рук, ко всему, что окружало ее в этой новой супружеской жизни. И жила она тише воды, ниже травы, не смея шагу лишнего ступить в страхе, что люди - новые родственники, соседи, свекровь, муж, все, кто ее окружал, - могли осудить, могли плохо о ней подумать...

Вспоминала старуха, как сама она, в то время, когда житье женщины стало намного лучше и вольнее, как сама она точно так же, как и ее когда-то, отдавала замуж двух своих дочерей, правда, тем лет было побольше, чем ей, когда она шла замуж, и грамотны были дочери, и больше знали о земле, о том, что на ней происходило прежде, что происходит сейчас, и даже знали, что и как будет потом, и уверяли мать, что будущее - светлое, что потом будет лучше, чем сейчас, но тем не менее не смели ослушаться мать после того, как она, ласково проводив сватов, приходивших по поводу обеих ее дочерей из одной и той же семьи, призвала дочек и велела им замуж идти за двух братьев, хорошие, говорила, люди в той семье, порядочные и тихие, чужого куска не возьмут, но и своего другим не отдадут, могут постоять за себя, а что им, сиротам, еще требуется, чтобы муж был добрый и в обиду не давал жену. Не стали дочери перечить матери, не принято это было в их семье, да и замуж идти самое время им приспело, и дали они согласие, как мать велела, пошли замуж, но в браке обе несчастны были, за что мать себя корила, простить себе не могла. Но кабы знать, что ждет человека после того или иного шага... Неладно жили обе семьи, муж у одной на фронте погиб, детей троих оставил, другая после войны - дети уже большие были - с мужем вздумала разойтись. И разошлась, не слушая упрашиваний матери. А уж как молила ее старуха, как просила не разрушать семью, сама вызвалась прийти помирить их, жалко детей было, хоть и выросли, да все-таки дети. И еще - нет-нет, да и оглянется по привычке старуха на окружающих людей, что-то они скажут на такой ее позор, в роду их еще никто не расходился с мужем. А что, если осудят, да и наверняка осудят? Будут вслед ей и ее дочери ухмыляться, думать непотребное, ох позор какой, позор...

Она вспомнила, как в годы войны перешила из своего платья младшему сыну брюки, мужа тогда уже не было в живых, и мальчик, хоть и носил эти брюки, куда же деваться, если ходить не в чем больше, но страшно злился, все ему было неловко, потому что соседи на их улице знали, что брюки его из маминого платья, и мальчишки дразнили его, хотя и сами были одеты не лучше. И даже ей самой было немножко неловко - казалось, соседи осуждают ее за то, что не могла купить мальчику-подростку приличных брюк на бакинской толкучке - знаменитой Кубинке. К тому же брюки получились очень уж куцыми, ноги мальчика выглядывали из-под манжетов чуть ли не на целую пядь, и выглядел он смешно, будто клоун в цирке, будто специально нацепил такие короткие брюки, чтобы людей смешить. А тринадцатилетнему сыну ее как раз в то время было не до смеха - появилась девочка, которая очень ему нравилась, в одном с ним классе училась, красивая русская девочка-сверстница, и ему приходилось прятаться от нее. Он старался не попасться ей на глаза в своих смешных брюках и в школу ходить перестал, и как мать ни билась, ни уверяла его, что сейчас все люди в таком же бедственном положении, что все терпят нужду и ничего зазорного в том нет, что брюки его перешиты из маминого платья, ведь не краденые, в конце концов, - все было напрасно. Юность часто бывает эгоистична, и это вполне справедливо, когда она хочет красиво выглядеть; и мать понимала это и ничего не могла поделать, что же тут поделаешь, когда нет. На нет, как говорится, и суда нет, не красть же ей, в самом деле. А он все издали посматривал за своей девчонкой, вздыхал украдкой и, верно, в душе ругал мать за то, что брюки его получились такими куцыми. И она переживала вместе с ним, сердилась на себя, что не может помочь сыну, но разве он был один, девятеро у нее было на руках, девятеро, если считать двух ушедших на войну. Да ведь как же их и не считать, за них-то и болела душа больше всего, так что, считай, и они тут же были, значит, всего девятеро, да еще и младшая сестренка, вот тебе и десять человек, десять душ, десять болячек в ее сердце...

Вспомнила старуха, как в то же почти время, - война еще шла, и было голодно, она одна осталась с детьми на руках, - вдруг, как снег на голову, ей, еще в самом цвете лет, еще по нынешним временам, можно сказать, молодой (это тогда в сорок-пятьдесят в стариках ходили, помирать собирались, хватит, говорили, пожили свое, говорили, а теперь шестидесятилетние не хотят, чтобы их стариками величали, мы, говорят, пожилые, старики - это после семидесяти, а о смерти думать надо уж никак не раньше восьмидесяти, вот так-то...), и сорока ей еще не было, сделал предложение сосед, одинокий вдовец, вернувшийся в первый год войны калекой, без ноги по колено. Он часто помогал ее семье, помогал в меру своих сил, на буровых рабочим работал, руки у него она до сих пор помнит, красивые были руки, натруженные, крепкие, пахли железом и нефтью, уверенные их движения вселяли бодрость даже в чужих людей. И вот он стал помогать ее большой семье, детей ее очень уж жалел, а помогая, стал и к ней невольно приглядываться, хотя поначалу и в уме у него ничего подобного не было. Приходил часто, привык к ним, да и дети очень привыкли и полюбили его, а она все стеснялась, все в келагай куталась, когда он заходил, говорила робко, чтобы не беспокоился в следующий раз, как люди, так и они, а сама-то одного боялась, говоря это, об одном думала, прося, чтобы не утруждал себя, не приходил, хоть и против воли своей говорила, но думала навязчиво об одном вдруг соседи не так поймут его частые посещения, начнут судить да рядить, сплетничать о ней? А он не придавал ее словам значения, потому что, как человек простой, с нехитрой, открытой душой, понимал все прямо и думал: она в самом деле не хочет утруждать его - и только и твердил одно: да какое же тут беспокойство, мне самому приятно заботиться о детях, своих-то, видишь, ханум, нет, не дал бог жене-покойнице... Ей и жалко его было, и боязно, что ходит; старшие дети уже большие, все понимали, но и они тоже были ему рады и даже не помышляли за что-то осуждать мать, и самой ей, что греха таить (да и грех ли, господи?), он нравился, работящий, ладный, хоть и без ноги по колено, а вот, не поверят даже, если сказать, иной раз не замечала этого его изъяна, до того был сноровистый, ловкий мужчина, все делал играючи, все у него выходило из-под рук крепко скроенным, удобным... Нравился ей, одним словом, хотя, упаси бог, она даже себе в этом не признавалась, да и некогда было думать о таких вещах, время было тяжелое, тревожное, грозное, только и успевала, что накормить, напоить, приодеть свою ораву... И вот - ну, конечно, не то, чтобы предложение, какие такие нежности при нашей необразованности и бедности - пришел как-то, застал ее наедине с сестренкой, ласково попросил ту, уже девушку, пойти немного погулять во дворе и, как только сестра ее вышла, так прямо и брякнул: мол, по сердцу ты мне, и если чувствуешь, что тоже ничем тебе не плох, то, может, оформим, как говорится, зарегистрируем, как говорится, наши эти самые отношения, а? Ведь ты подумай, детишки-, особливо младшенькие, растут без отцовской ласки, а я им заместо отца буду, да привыкли мы все друг к другу, верно я говорю, а? У нас, может, слыхала, в народе говорят: если хочешь жить как собака, а умереть как человек - женись, если хочешь жить как человек, а умереть как собака - не женись, ха-ха-ха...

Ну, это я пошутил, не сердись ты, больно пословица хорошая, верная, дай, думаю, скажу, некстати, значит, ввернул, ты уж не сердись... Ну, что же ты мне скажешь на это? А? Но она ничего не могла ответить - до того показалось его предложение невероятным. Ей, матери девятерых детей, предлагали идти замуж, уж не бредит ли этот человек? Это было дико для нее, чудовищно... Да и что люди скажут? И она только и могла, что замахать в ужасе руками на него, не в силах произнести ни слова, и почти что прогнала его в тот вечер необычно нелюбезным обращением. Но к детям он был уже крепко привязан, и прошло несколько лет, и началось строительство огромной, на всю страну прогремевшей электростанции далеко-далеко от их дома, от их города, от их республики, куда потребовалось много сильных и умелых мужских рук, - только тогда они потеряли его, отчаявшегося найти в ней взаимность, навсегда из виду. Первое время она вспоминала его - вдруг среди обычных, каждодневных забот встанет перед глазами его добрая, будто бы извиняющаяся улыбка, с которой, как правило, он появлялся у них на пороге, но постепенно забывался и он, как и все хорошее, как и все плохое на свете, и только маленькие, крохотные штришки-воспоминания оставались после него еще долго-долго. И думая о нем первое время после его отъезда, своим зрелым сознанием пожившего человека она понимала, что могла бы полюбить этого человека, что младшим ее он мог бы заменить отца, а ей, почти сорокалетней женщине, помочь вновь изведать то чувство влюбленности, которое так недолго владело ее сердцем в далекой юности, когда она, голенастый подросток, свесившись с покатого глиняного забора во дворе в их родной деревне, засматривалась на соседского паренька, светло улыбавшегося ей. Но на смену этим благим мыслям тут же приходила одна сильная, навязчивая, перечеркивавшая все остальные ее мысли и мечты: вышла бы она замуж с детьми, а что бы люди сказали, как бы она им в лицо посмотрела? Они бы осудили ее необдуманный, легкомысленный шаг, конечно, осудили бы. Но теперь, вспоминая давно прошедшие годы, она с сожалением думала, что лучше бы осудили ее окружающие, лучше бы упрекали в глаза ее, сплетничали бы за спиной у нее, но не надо было его отталкивать, он мог бы быть ей опорой, когда, много позже, все дети ее, став взрослыми и самостоятельными, разлетелись в разные стороны и лишь изредка, время от времени вспоминали, что у них есть мать... Рано или поздно это случается почти со всеми родителями - дети разлетаются и слетаются обратно только лишь к смертному одру родительскому, чтобы, похоронив, снова разлететься по своим новым гнездам... Вот ведь какая штука жизнь - родишь детей, даешь им жизнь, ставишь их на ноги, а они наберутся сил - и только их и видели, а станешь помирать - моментально собираются вокруг, будто только два эти события в жизни: их рождение и твоя смерть - могут их собрать, сплотить воедино...