Михаил Погодин - Невеста на ярмарке Страница 2

Между тем как новые знакомые целовались и оспрашивались, подали заиндевевший самовар, полдюжины чашек с разными блюдечками и без ручек и желтый золотообрезный чайник. Приборы, видно, были уложены. Анна Михайловна насыпала бережно чаю и, налив водою, поставила чайник на самовар. Между тем Емельяновна на лежанке колола сахар щипцами. Когда чай настоялся, Анна Михайловна налила из него понемногу во все чашки, долила водою и потом дополнила чашки — кликнула Ваньку, который стал в углу с подносом, — уставила чашки, положила сахару для прикуски и отправила оробевшего служителя, напомнив, чтоб он шел осторожно, не расплескал чашек и не разронял сахару.

Пред окончанием попойки, после того как два раза уже доливали самовар для сих провинциальных охотниц до чаю, горничная девушка в синем затрапезном платье с коротенькими рукавами пришла доложить, что священник в столовой.

— Все ли уложили в колымагу? Не забыли ли чего?

— Все, сударыня.

— Лошадей запрягли?

— Запрягли, сударыня, и они стоят у переднего подъезда.

— Вели попу подождать, ступайте, дочки, сбирайтесь в дорогу, а я здесь оденусь. Грушенька! ты старше сестер, осмотри все в колымаге.

Подруги опять остались одни. Между тем как старая ключница, нянька и горничная, Емельяновна, надевала на свою барыню черный тафтяный салоп с коротеньким капюшоном, капор, в котором она езжала с покойным Петром Михеичем в губернию на выборы, башмаки на каблуках и пр. и за каждую вещь получала или по плюхе, или по бранному слову — гостья в свою очередь рассказала хозяйке свои приключения; но мы избавляем от них читателей, представляя только главное содержание, которое понадобится нам впоследствии.

Прасковья Филатьевна, мещанского рода, подруга Анны Михайловны с самых детских лет, была выдана своим крестным отцом, каким-то судьею, за его подчиненного подьячего, который вскоре переведен был из Спасска в губернский город, и вскоре овдовела. Там она вышла замуж за другого и осталась с малолетним сыном на руках. Быв услужлива и искательна, имея характер смирный и согласный, она приобрела любовь и дружбу всего уезда. Со скупым барином она жаловалась на дешевизну хлеба, приискивала купцов, которые дали бы лишний рубль за четверть пшеницы; с помещиком работящим она бранила тунеядцев, которые живут на чужой счет, на счет ближнего, и доказывала текстами[3], как трудолюбие угодно господу богу. Хозяйку-старуху она учила перегонять вино чрез уголь, чтобы отнять запах, неприятный в вишневке и смородиновке, лечить все болезни зверобоем, буковицей и соколиным перелетом. Ленивой барыне она объясняла картинки мод и кроила платья. Барышням подбирала тени в шелках и бисере, передавала записочки, а под веселый час рассказывала соблазнительные истории и пр., и пр. Таким образом она всю жизнь свою гостила то у того, то у другого и никому не была в тягость: все были рады доброй и смышленой Прасковье Филатьевне. — Теперь она ехала… но пока довольно.

Анна Михайловна совсем оделась и вместе с гостьею вышла в гостиную, где уже дожидались ее послушные дочки с узелками на руках. — Священник отпел путевой молебен, благословил дорожных, наделил их вынутыми просфирами и по получении двугривенного отправился домой, рассуждая с причетом[4] дорогой о причинах путешествия, о скупости и прочих нравственных качествах Анны Михайловны.

Все было готово к отъезду. Челядинцы мужеского и женского пола подошли с подобострастием к барыне и барышням, поцеловали у них руки и, получив наставление, как вести себя в отсутствие и чего дожидаться по возвращении господ, наконец, как повиноваться Прасковье Филатьевне, пока продолжится ее болезнь, вышли на крыльцо, кроме Емельяновны.

— Присядемте ж, друзья мои, — сказала Анна Михайловна, — по нашему православному обычаю, — а ты, Емельяновна, хоть на полу! — Все уселись, посидели несколько минут, встали, помолились богу, расцеловались с Прасковьею Филатьевною, которая обещалась заехать на обратном пути, если успеет выздороветь и уедет из деревни до их возвращения, вышли к колымаге.

— Послушай, Федька, ехать осторожно, на поворотах тише; где круто, мы выходить будем; под гору колеса тормозить. Мы едем в Нижний. Где же мы остановимся?

— Да у Заботы, сударыня, — отвечал Федька, — у него всегда останавливался барин.

— Врешь, дурак! У Заботы алтынного за грош не выторгуешь. Он всегда брал лишнее с Петра Михеича. Мы остановимся на нижнем базаре у Кузьминишны. Прости, друг Прасковья Филатьевна, смотри, заезжай к нам опять, а мы не замешкаемся. — Ну, с богом!

Федька взмахнул веревочным кнутом и присвистнул… Лошадушки, выгнувши хребет и понатужа грудь, тронулись…

Без дальних приключений Анна Михайловна приехала в Нижний чрез неделю и расположилась у старинной своей знакомки. — Она начала тотчас выезжать с своим товаром на ярмарку; на третий день в модном магазине встретилась она… но мне должно познакомить теперь читателей с другими героями повести и рассказать об них кое-что нужное и примечательное до этой встречи.

Бубновый, поручик одного гусарского полку, заехал также на Нижегородскую ярмарку вместе с богатым графом Звонским, коему препоручена была покупка ремонтных лошадей[5]. Граф Звонский, хотя чувствовал к лошадям дружескую привязанность, однако не знал в них толку и передал препоручение товарищу, а сам уехал в свою деревню погоняться за зайцами и по другим надобностям. — Бубновый, получив в руки кучу денег, начал… Но пусть он сам признается в грехах своих, а мне зачем быть доносчиком?

— Да что за тоска-печаль пала к вам на сердце, сударь? Третий день от вас нет ни гласа, ни послушания, — сказал ему дядька, выведенный из терпения его продолжительным молчанием, стоя перед ним в тесной их комнате.

— Не твое дело!

— Дело-то, сударь, не мое — правда ваша, — а все-таки я вам не чужой, и мне грустно стало смотреть на вас: ведь нынче у вас не было во рту ни маковой росинки, а уж к вечерне скоро зазвонят.

— Поди вон.

— Пойти-то, сударь, я пойду, да ведь вам от этого не будет легче. Ум хорошо, а два лучше, говорим мы запросто.

— Черт тебя возьми, старый враль, от тебя нельзя отвязаться ничем. Если ты хочешь знать непременно: я… проиграл…

— Уф — вот тебе, бабушка, Юрьев день! Ну что, сударь, не говорил ли я вам, что эти карты не доведут вас до добра, что можно и шесть, и десять раз выиграть, а на седьмом, на одиннадцатом разу бог попутает, и весь выигрыш пойдет как ключ ко дну? Не говорила ли вам и матушка: «Эй, Феденька, на чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затевай»? Помните ли вы, что в пансионе поймали вас однажды за горкою[6] в бумагу, — что сказал тогда вам надзиратель? Помните ли?

Тут ритор,Дав волю слов теченью,Не находил конца нравоученью…[7]

— Дурак! пособишь ли ты своими бреднями? Дело сделано, — сказал наконец Бубновый, глубоко вздохнув и продолжая раскуривать погасшую свою трубку.

Дементий, увидев, что словами горю в самом деле пособить нельзя, опомнился, замолчал и начал придумывать средства действительнейшие.

Несколько минут продолжалось сие печальное молчание, в продолжение коих я мог представить краткую биографию Федора Бубнового.

Этот офицер остался после отца младенцем и до десятилетнего возраста воспитывался дома, под надзором матери: мальчика кормили пирогами и калачами, рядили как куколку, водили в теплых фуфайках, тешили и забавляли всякими игрушками, а прочее оставляли на волю божию. Таким образом в обществе холопей и барчонков он запасся дурными впечатлениями и приобрел многие дурные навыки. На одиннадцатом году отдали его в пансион в столицу. Феденька мой, привыкнув дома бегать по двору, лазить по голубятням и повесничать в гостях, не мог, разумеется, ретиво приняться за дело. Явились шалуны-товарищи, у которых были виды на его варенья и прочие запасы деревенские — и он с большим удовольствием согласился делить время с ними, нежели сидеть над тетрадью и книгою, и домашние семена принялися. Между тем он рос, рос и переходил из класса в класс, иногда по старшинству, иногда для комплекта.

А иногдаКто без греха?..[8]

и потому, что содержатель получал от его матушки накануне экзамена индеек малую толику[9]. Таким образом он кончил курс учения и вышел из пансиона с пустою головою, развратным сердцем и порядочным аттестатом. Некуда было определиться, кроме военной службы — наш Бубновый сын отечества пошел в гусары. Там нашел он себе товарищей одной масти — разом перенял от них, чего не успел еще узнать в пансионе, и начал кутить и мутить очертя голову: чрез полгода после вступления в полк никто уже не брался перепивать его — товарищи пожимали плечами, когда он, ударясь с кем-нибудь об заклад, опоражнивал бутылки; — на всяком поединке он готов был в секунданты, и беда неосторожному, кто в театре наступал ему на ногу; — на всякое лихое, отчаянное дело приглашали Бубнового, и после всякого лихого дела репутация его увеличивалась.