Лина - Настя Дробышева Страница 2

Тёплые сентябрьские вечера, лавочка у подъезда, «подождём твою маму» из бумбокса, семечки – со смачным сплёвыванием, сигарета – втихаря, когда погасли окна тёти Люды. Сначала – обсуждение «Зачарованных» и картинок из «Энциклопедии юной леди», потом – поглаживания, похлопывания, почёсывания… Помнишь: беру тебя за руку – за всю ту же твою маленькую потную ладошку, с обкусанными ноготочками, но уже покрытыми чёрным лаком! – и тащу тебя в подъезд? Или ты провожала меня, или что-то в этом роде… В памяти твои шаловливые глазки и упавшая лямка топа. Хватаю тебя своими ручищами и наваливаюсь всем телом… Вонючий подъезд, холодная штукатурка, «цой жив» и «оля блядь», размазанные комары и заблёванный пол. И ты, моя маленькая хитрая девочка. Лезу губами, но ты не даёшься, вертишь головой, отбивая щеками пасы. Виновато отпускаю тебя и невольно жду продолжения: вот ты встряхиваешь хвостом, ухмыляешься, облизываешься… и уходишь.

Мы встречались всё реже… Не было общих тем… Ты феерически тупела, но не теряла обаяния. Мы здоровались кивком, когда ты порхала по школьным рекреациям, иногда ты просила у меня тетрадки, что-то списывала, мы обсуждали учителей, и ты, картинно закатывая глаза, уморительно пародировала географичку – всё тем же страстным полушёпотом, цокая языком; у меня холодело в затылке и поджимались колени – но кругом были лица, лица, и ничего нельзя было сделать… А помнишь, ты передала мне шоколадку в больницу, когда мне оперировали абсцесс на губе? Маленькая шоколадка, какао плюс сухое молоко, на коричневой обёртке клоун жонглирует мячами, шуршащая серебряная фольга… Трогательная мелочь, бессмысленный знак вежливости, твоя бабуля, наверное, просто вытащила гостинец из своего бездонного мешочка… Но воздух вдруг порозовел, и внутри всё запиликало на скрипке.

Две тысячи пятый… Я уже учусь в политехе и аккомпанирую местным певичкам на студвёснах. А тебе, пахнущей цветами и сигаретами, в пудре и блёстках, только предстоит сдать таинственные ЕГЭ. Твоя чокнутая семейка сводит концы с концами, и я соглашаюсь быть твоим репетитором за полтинник в час. Каждую субботу ты вползаешь в мою – ещё детскую, уютную, с торшером и бегемотиками из «Киндеров» – комнату, обдаёшь сладким запахом, скидываешь на кровать искусственную шубку и элегантно-небрежно бросаешь на стол тетрадку. Ты такая взрослая, усталая, с мешками под глазами и вечными историями про бывших… В середине занятия тебе непременно звонит на «Моторолу» какой-то тип, ты раздражённо отвечаешь, изящно барабаня по стеклу уже точёными, гладенькими ноготочками… За шторами трепыхается ноябрь, с балкона тянет ночным холодом… Ты ёжишься в своей тоненькой кофточке, сутулишься и робкой птичкой наблюдаешь, как мой карандаш чертит параллелепипед. Ты понятливая, хотя путаешь логарифм с интегралом, смотришь на меня круглыми благодарными глазами и старательно перерисовываешь всё в тетрадку. Иногда я наклоняюсь над твоим чертежом, чтобы поправить A на D или обозначить угол, и твоя пышная залаченная чёлка щекочет мне лоб. И я слышу, как мирно ты дышишь – как будто спишь наяву. Порой ты отвлекаешься на мой новый пиджак, или на старую игрушку на полке позади меня, или мама приносит тарелку яблок… В твоих зрачках загораются потухшие звёздочки. Мы хрустим дольками, ты взахлёб рассказываешь мне какую-то милую глупость, и капельки твоей слюны попадают мне на лицо…

Всё закончилось как-то нелепо и незаметно… Кажется, ты задолжала мне за пару занятий и от стыда или по инерции перестала приходить… Надо было позвонить – но экзамены, морозы, Татьянин день, сонные, бессмысленные каникулы с чаем и книгами… Пару раз ты мелькала под окнами (очередной бойфренд подбрасывал тебя до дома): сначала из машины показывался твой узкий сапожок на шпильке, а следом ты, разрумяненная, раздражённая… Ты была далеко, ты больше не пахла и не звучала, ты стала мне не нужна. Весной опять всё завертелось: бессонная юность, политая дождями и солнцем… Жизнь была полна! И тебе в ней не было места… А летом уже всё потеряло смысл: когда тебе восемнадцать, полгода – это точка невозврата… Я даже не знаю, поступила ли ты… Кажется, сестра отдавала тебе своё выпускное платье… Подружка твоя что-то щебетала про тебя в троллейбусе… Наши бабушки вечно трещали о тебе, когда оказывались на одной скамейке… Не помню…

У меня беспокойные сны… Цветные, винтажные, в стиле «Весёлых картинок»… В них – ты. Нечасто, но регулярно. Тебе не тридцать и не шестнадцать… Ты вертишься перед зеркалом в маминых бусах и мажешь губы сломанной помадой. У тебя волосы – какао и кожа – пломбир. Ты выдуваешь пузыри из слюней и водишь мне карандашом по локтю, щуришь глаза и шепчешь «в траве сидела Ева…». Забираешься с ногами на бабушкину скрипучую кровать и, визжа, отбиваешься от моей щекотки. Холодные щиколотки в комариных укусах, расчёсанные до крови голени, острые плечики с пуговками уколов – я пытаюсь сжать твоё юркое тело и вывернуть наизнанку. Но ты всегда ускользаешь, а я вязну в пуховой перине, в живом раскалённом тесте, и просыпаюсь оттого, что горю…

У меня непыльная работа и неглупая жизнь, двушка в центре Питера, любимая семья и преданный ротвейлер. Но каждую весну – стоит мне засидеться за остренькой статьёй до рассвета, осовело вдохнуть через форточку первые белые ночи и рухнуть в пахнущую мылом подушку – как опускается занавес, всё растворяется в сияющей тьме, и остаёшься только ты – моя лукавая Герда, моя маленькая разбойница. Ты бежишь, сверкая пятками, между картонных коробок, пачек газет, пыльных кресел… И я опять за тобой не поспеваю!… Но вот тупик – железная спинка кровати, облезлая батарея, ковёр с оленями, кукла с оторванной головой… Мир сужается до вязаного коврика. Мы бьём в ладоши и, задыхаясь, кричим странную считалку, ты случайно попадаешь мне по щеке и заливаешься злым смехом… Я в сладком бешенстве лезу на тебя с кулаками… «Идите есть, девочки», – твоя бабушка всегда не вовремя и всегда с подозрениями во взгляде. Ты поправляешь гольфы и берёшь меня за руку.

Спасибо за прочтение! Автор рад любой, даже негативной, обратной связи: ninnel1@yandex.ru