Теплынь - Ксения Колюпанова Страница 2

Из магазина Ванька вылетел счастливый и улыбающийся. Если бы у него был хвост – то широко размахивал бы им, подметая пыльные ступени сельмага.

– Ну чё? – поинтересовался Левка, оглядывая его пустые руки и гладкие карманы.

– Нет сигарет! – радостно возвестил Ванька. – Закончились!

– Ну, постреляй, стрелец. Ты чё такой счастливый?

– Не знаю, – очень честно сказал Ванька. – Я не знаю. Мне радостно, и все.

И все.

Я всегда боялась этого чувства – этого совершенно беспричинного счастья. В груди тесно-тесно, что-то щекочет, что-то рвет, и я не иду – бегу почти, да что там, лечу. Думаю, господи, какая ж счастливая – дура-дурой. И постоянно кажется, что за это невыстраданное счастье буду что-то должна. Не знаю, кому – но должна, и виновата, и вообще. Судьба потом, или кто там, скажет: «Вот помнишь, такого-то числа во столько-то часов ходила и лыбилась без повода? Ну, милая, получай несгораемым по голове».

И когда я оплачу его, беспричинное, то буду лежать, приложив ладони к голове (несгораемым-то, а, больно поди). И легко-легко мне будет. Я взяла – я отдала.

Счастье должно быть выстраданным – так мне казалось.

А счастье никому и ничего не должно.

Первый раз Ваньку послали. Второй раз – «Извините, не курю» – тоже послали. Третьей была какая-то девчонка. Девчонка захлопала своими глазищами, что-то промычала и отшатнулась от Ваньки, как от бешеного пса.

Я на всякий случай проверила – точно у него хвост не вырос, пока он околачивался в сельмаге? Бесхвостый. Подумалось, что будь у Ваньки хвост – это был бы коричневый хвостяра, лохматой метелкой и в репьях. Мой хвост был бы меньше, чище и пушистее. Левкин…

Я посмотрела на Левку. Левка щурился и глядел на закат.

Есть люди, рожденные танцевать. Есть люди, рожденные создавать прекрасные полотна. Возводить тяжелые, мрачные, колючие здания, от которых забываешь дышать.

Левка был рожден для того, чтобы стоять и любоваться закатным солнцем.

А я любовалась его красивым и тонким лицом. Тем, что раскосые левкины глаза цвета крепкого чая, и что солнце золотится на волосах, на скулах, и золото это кажется ордынским. Закат вообще, похоже, любил этого потомка Великой Орды. Воздух становился пряным, тени узорчатыми, будто на ковре, и слышалось, как за Левкиной спиной, и поселком, и полями горячо, пряно дышит степное разнотравье.

Мы с Ванькой никак не вписывались в эту восточную палитру. А Левка знал, что он вписывается. И, поймав мой взгляд, благосклонно и спокойно улыбался – разрешал любоваться.

Ванька тем временем шел к нам. Без сигарет, без претензий, без своего кратковременного счастья. Концентрацией презрения во взгляде можно было убивать.

– Через двадцать лет – слышишь, Ксюха? – через двадцать лет мы пересечемся с этой псиной здесь, у сельмага, и псина, не узная меня, тявкнет: прикурить есть? Знаешь, что я скажу этой суке? Знаешь?

– Мяукнешь? – ответил за меня Лева. Незлобно, ласково, будто сам мяукнул.

Ванька зло плюнул.

Что-то зацепило меня в его фразе. Маленьким таким коготочком. Я могла безболезненно выдрать коготок прямо сейчас, не дожидаясь момента, когда нехорошее предчувствие застынет в твердую мысль.

Но не сумела.

И дело было не в куреве – за ванькино здоровье, конечно, переживала, но бог с ним, с куревом – причины навредить своему здоровью этот человек находил на раз-два. Вспомнить хоть ту драку с Левкой – незлобным, спокойным Левкой. Никакой Минздрав уже не спасет.

И даже не в собачьем параллелизме наших с Ванькой метафор.

Я просто представила Ваньку с Левкой через двадцать лет.

Взрослыми, говорю, представила. Коготок заскрёб.

– Погнали к хате, чё, – сказал вдруг Лёвка.

И мы погнали.

***

– Знаешь, когда человек перестает быть ребенком?

– Когда у самого рождаются дети?

– Когда умирают его родители, – Лёва говорит тихо, будто пробуя гортань. Пробуя голос. Меня пробуя, прощупывая. Он нехорошо скалится, запрокидывает зачем-то голову, открывая смуглую шею – беззащитную смуглую шею.

– А ты откуда знаешь?

– Догадался.

Дует сырой ветер, будто холодной воды плеснули за рукав. Лёва щелкает зажигалкой, прикрывая сигарету ладонью. Закуривает.

– А когда он становится взрослым?

Сигарета застывает в пальцах. Он поворачивается ко мне удивленно:

– А?

Тлеет.

Взрослым, говорю, когда становится?

Собственно, этот период между детством и взрослостью – он где?

Расскажите мне, я обведу его красным и буду упиваться до тех пор, пока Ваня с Лёвой не перестанут стрелять сигареты, драться, и гоготать, гоготать без повода. Пока не посерьезнеют вконец – без права и желания сбросить с себя всю ответственность, которую собирали всю жизнь по крупинке, и вышел целый груз.

Пока впервые не подумают: « У меня уже всё есть, всё мне отдали, я пережил все что мог – чего еще хочу я от этой жизни?»

Сигарета ало вспыхивала, будто в чернильном воздухе стучало маленькое горячее сердце.

Конечно же, я ничего из этого не сказала. Промолчала.

Юность смеется над детством, а взрослость забывает юность ¬– ну что ей, думать больше не о чем?

Тут сердце вспыхнуло последний раз. И окурок полетел в траву, рыже дрогнув.

Мне подумалось, что Лёвка раньше никогда не курил.

***

Я их выцепила из толпы деревенской выгоревшей, липко матерящейся пацанвы давно-давно.

Пацанва обычно собиралась у старого сельского клуба. Он теперь и пригоден-то был только для того, чтобы собираться не в нем, а около. От заметной и равноудаленной от домов точки пацанва неровным гогочущим строем шагала к реке – нырять с моста щучкой. Или шла к старой толстой иве – прыгать на ветви и качаться на них, как обезьянье стадо на лианах. Или никуда не шла. Сидела на серых пористых ступенях и резалась в карты, некрасиво матерясь.

Пацанва тогда только открыла для себя матерную лексику и теперь очень нелепо и неумело распоряжалась ей, вставляя через каждое слово.

Я была юркая и умела играть в футбол. Этого хватало, чтобы быть своей.

В тот день белобрысый Лёха обыграл в карты всех. Он сидел с довольным лицом и как бы спрашивал взглядом: кто следующий? Ты? А может ты?

Я сидела под ступенями и прочесывала пальцами клевер, пытаясь найти четырехлистник. Листья были холодные, сочные и тонкие – я сжимала их в ладонях и тут же разжимала.

Сверху послышалась какая-то возня.

– Чё, зассал? – спрашивал кого-то Лёха уже не взглядом, а своим скрипучим голосом.

– Попутал, пёс? – в тон ответили ему.

– Ссыкло, – сделал вывод Лёха.

Второй голос неразборчиво и торопливо запротестовал.

– И на крышу залезешь? – он