В открытое небо - Антонио Итурбе Страница 2

громко звенящими бубенчиками, или же молчальник и отшельник, погруженный в себя, как каждый, кто одинок? Вибрация крыла выводит его из задумчивости. Отвлекаться за штурвалом самолета не следует, но когда ты в воздухе – мысли просто летают. Он осторожно вытягивает шею, чтобы за пару секунд разглядеть кучку друзей, наблюдающих с земли за его акробатическими трюками, но замечает всего лишь булавочные головки.

Там, внизу, Шарль Саллес, Бертран де Соссин и Оливье де Вильморен… Но, выписывая в небе самые безумные пируэты, он делает это ради одного человека, ради того, о ком думает день и ночь.

Ему вспоминается тот день, когда кузен в первый раз привел его в роскошный особняк на улице Ла-Шез, где мадам де Вильморен уже тогда слыла хозяйкой одного из самых элегантных интеллектуальных салонов Парижа.

Мажордом с восковым лицом провел их в гостиную, уставленную стегаными диванами и ореховыми книжными шкафами, где обоим пришлось ждать, пока братья Вильморены закончат наводить марафет, чтобы потом всем вместе отправиться в кафе-мороженое на Елисейских Полях. И тогда зазвучала музыка. Звуки скрипки – лениво-медленные, смычок едва касается струн, но нота все же звучит, не гаснет. Звуки из-под смычка рождались такими измученными, что зависали в воздухе, и, казалось, в мелодию они не сплетаются, что это лишь эхо мелодии.

Ноты доносились откуда-то сверху, и он, словно в трансе, поднялся на третий этаж. Вторая по коридору дверь была приоткрыта, и он заглянул.

На кровати, застеленной синим атласным покрывалом, полулежа на разноцветных подушках, играла на скрипке девушка, облаченная в лиловую пижаму. Ее подбородок так мягко лежал на подбороднике, что скрипка тоже казалась подушкой. Рядом, на стуле, сидела гувернантка, увенчанная белым чепцом. Она пронзила странного пришельца острым взглядом, но вместо того, чтобы прогнать его немедленно, рукой показала – стой, где стоишь, и жди, а потом приложила палец к губам, требуя тишины.

А он и без ее указаний застыл на месте, как под гипнозом, не сводя взгляда с рыжих волос, зеленых глаз, белых рук. Девушка играла странно – со смесью неохоты и сосредоточенности, вынуждающей ее внимательно смотреть на гриф, по которому играют в прыгалки ее пальчики.

Он вспоминает, с каким жаром молил тогда бога всего прекрасного остановить время, чтобы мелодия эта никогда не кончалась, чтобы она длилась долго, всю жизнь.

Когда музыка умолкла, гувернантка, мадам Петерманн, без излишнего энтузиазма захлопала в ладоши, одновременно выгнув бровь – призыв последовать ее примеру. И он, конечно же, тоже зааплодировал, громко и воодушевленно. Аккуратно положив скрипку в футляр, лежавший на покрывале, девушка улыбнулась. И этой улыбке удалось разорвать ход времени. По крайней мере, она остановила его личное время: все до единого хронометры отпущенного лично ему века обнулились.

– Кажется, нас друг другу еще не представили… – проговорила она, и Тони залился краской, словно ярко-рыжая шевелюра девушки озарила его лицо. И начал заикаться.

– Умоляю простить мое вторжение, мадемуазель. Это все музыка… она заставила меня позабыть о благоразумии…

– Вас зовут?..

– О, конечно же, прошу извинить мою неловкость! Меня зовут Антуан де Сент-Экзюпери. А вы, должно быть, сестра Оливье. Я его приятель, мы вместе учимся в «Академии Боссюэ»[1].

– А я Луиза де Вильморен.

– Сожалею, что я так неожиданно вторгся в вашу комнату. Уже ухожу.

– O, не беспокойтесь! Проклятая болезнь в бедрах вынуждает меня соблюдать постельный режим, так что моя комната уже стала салоном, где я принимаю. Я так рада гостям!

Тони так широко распахнул свои выпуклые глаза, что они чуть не выскочили из орбит и едва не покатились по ковру.

– И я смогу вас навестить?

– Можно записаться… – неохотно ответила она. И, увидев отчаяние на лице юноши, с кокетливой улыбкой прибавила: – Или тихонько сюда просочиться, когда я музицирую.

Из глубины дома послышались голоса:

– Сент-Экс! Куда ты, черт возьми, подевался?

– Меня ваш брат зовет, мне пора. Но я вернусь! – Однако едва он произнес эти слова, как его воодушевление тут же сменилось озабоченностью: – Но… вспомните ли вы меня, когда мы в следующий раз увидимся? Поймете ли, что это я? Ведь у меня такое подвижное лицо!

Она окинула его взглядом, загадочно улыбаясь, и эта улыбка с равным успехом могла означать как снисходительность, так и презрение.

– Как знать. Память у меня девичья.

– Это не беда! – не замедлил он с ответом. – Я-то точно вас узнаю, мадемуазель де Вильморен. Буду помнить за двоих!

И вот он хохочет над собственной неловкостью в кабине пилота. Нажимает ногой на балансирный рычаг, открывает доступ горючему и штурвалом заставляет самолет прочертить в воздухе зигзаг. Через несколько месяцев после той первой встречи его призвали в армию, и он записался в военно-воздушные силы, стремясь воплотить в жизнь свою давнюю мечту о полетах. После нескольких переводов его направили в Касабланку[2], и все это время, нелегкое время обучения и разнообразных лишений, воспоминания о Лулу, о любви, выросшей в разлуке до гигантских размеров, его не покидали.

Возвращение в Париж в связи с переводом в расквартированный в Ле-Бурже 34-й авиационный полк обрадовало его возможностью вернуться в город театров, библиотек и бульваров и вновь увидеться со старыми друзьями… но прежде всего – возможностью вновь войти в тот дом на улице Ла-Шез. Ему было просто необходимо снова увидеть ту девушку, что кладет головку на скрипку и как будто спит наяву.

Он уже не раз просил Андре Вильморена позволить ему нанести Луизе визит, но тот уже по горло сыт одной и той же историей. Сначала его друзья-приятели лепечут что-то патетическое, стоя перед его сестрой, а затем каждый занимает свое место в очереди