Ганцлер-13 - Алексей Анатольевич Захаров Страница 2

Не знаю, однокурсники на меня так повлияли, или мне все обрыдло до чертиков, но вскоре я с работы ушел. Через неделю я доделал сценарий, поправил часть диалогов и отправил работу на большой фестиваль. После этого я не знал чем заняться. К другому проекту я был не готов. Нужно было выдержать паузу и избавиться от послевкусия прошлой истории. Кроме того, я не знал о чем писать — не мог себе даже представить. Я решил пока пожить наобум…

2

День за днем я шатался по пустынной квартире, доставшейся мне от деда. Бродил бесцельно из комнаты в комнату, выглядывал в окна, часами лежал на диване, дремотно прикрыв глаза, и старался ни о чем тревожном не думать. С утра до вечера читал книги, а когда чтение надоедало, примерно раз в два-три дня, выбирался на улицу за продуктами или просто пройтись. Иногда покупал газеты в торговом центре рядом с домом (они затем долго пылились на столике в зале, после чего при очередной уборке я от них избавлялся), разглядывал смешно копошащихся в древесных опилках ежей в зоологическом магазине, выкуривал в сыром от дождя парке, под козырьком летней сцены, несколько сигарет и возвращался назад, в тихую ненастную тишину. Жизнь в стиле блюз…

Сколько времени так продолжалось, я не задумывался, нужно было вспоминать и подсчитывать, но то, что прошло много дней, это точно. Наверное, минуло не менее полутора месяцев, а может, и больше. Я потерял счет неделям, мне незачем было за ними следить. Жизнь идет и идет — пусть идет. Ничего с этим не сделать. Так или иначе, песок из колбы течет, и он будет уходить до тех пор, пока сосуд не станет пустым. Жизнь всегда направлена в эту сторону — песок убегает. Его не остановить, а часы не перевернуть полной колбой вверх. После тридцати это сознаешь особенно ясно. До тридцати лет не думаешь о скоротечности времени. Тебе кажется, что жизнь чрезмерно длинная штука, а мир неизменен: старики — всегда старики, сорокалетние — сорокалетние, а двадцатилетние вечно юны. После тридцати твое мнение на этот счет круто меняется. Ты вдруг понимаешь: скоро тебе исполнится сорок, а затем пятьдесят, так же, как теперь благополучно стукнуло тридцать два. Ворот времени безостановочно крутится. Песок убегает…

Почти неслышно, словно хранитель музея, я перемещался из комнаты в комнату. Трогал пальцами корешки трепаных книг. Курил в кухне, выдувая в потолок сизый дым, лениво разглядывал на кончике сигареты огонь, покрывавшийся серым налетом, и старался не гадать о завтрашнем дне. Когда меня начинал терзать голод, я становился к плите и стряпал что-нибудь легкое. Чаще яичницу с сыром и колбасой, еще делал салаты, жарил оладьи и дважды пек пиццу, всякий раз отмечая рост своих кулинарных способностей, потом съедал приготовленное, выносил скопившийся мусор и драил посуду.

Если мне надоедало быть в тишине, я включал магнитолу и ловил подходящую станцию. Долго слушал выпуски новостей, современную музыку и надоедливый треп неуемных ди-джеев. Когда попса меня утомляла, я ставил кассету и садился к окну разглядывать дождь. Капли падали беспрерывно, время неспешно тянулось. Печальный голос Алишии Кис истекал из динамиков надрывным «Fallin»»…

Лето в моем родном городе выдалось мозглым. Дождь лил давно. Кажется, уже около пары недель. И до этого он тоже шел, только не сильно. Обычно взбрызнет слегка, распугает прохожих, а после, пробиваясь сквозь свинцовую толщу, опять принимается светить дразнящее солнце. И так несколько раз в течение дня. Теперь же непогода утвердилась надолго и прочно. От края до края над землею повисло мутно-серое полотнище, сплетенное из несчетного числа слюдянистых нитей. Временами его резко встряхивал порывистый ветер, и тогда нити стегали по стеклам злыми хлыстами и дробно били в карнизы. Мир превратился в аквариум, населенный людьми. И порой рождалось чувство, будто находишься в Индокитае во время сезона дождей: за границей города начинается стена гибельных джунглей, а по окраинам, тут и там, разбросаны затопленные бурой водой блюдца полей.

Мне такая погода была по душе. Я любил дождь. Я чувствовал себя уютно в теплой квартире, зная, что на улице нудно и слякотно, и что нет особой нужды выбираться наружу. Я садился на табурет у окна, складывал руки на подоконник, опускал на них подбородок и созерцал насквозь вымокший мир. Комнату в эти минуты заполняли то размеренные, накатами, то неожиданно ударявшие сильными всплесками, музыкальные волны. Рядом стояла чашка горячего чая, я протирал подернутое туманом стекло, ждал, когда чай подостынет, и не спеша пил его небольшими глотками. За окном хлестало без остановки. Здания стояли угрюмыми. Бетонные стены набрякли от избытка скопившейся влаги, и не было видно ни конца, ни края обрушившемуся на город ненастью…

Случалось, я не мог скоро заснуть. Читать не хотелось. Я выбирался из дома и долго бродил по обмершим улицам города. По пути заворачивал в круглосуточный магазин, покупал под томящимся взглядом охранника сигареты, одну выкуривал тут же, на крыльце магазина, и затем шагал дальше, под раскрытым куполом зонтика, задрав воротник адидасовской мастерки…

Самым удивительным было то, что ночью дождь почти прекращался. Ветер стихал, а сверху падали редкие капли. Будто кто выжимал остатки суточной нормы. Мне нравилось гулять в это время по городу. Я совершал обычный круг по изученному маршруту, возвращался в квартиру, умывался и засыпал. А утром опять наблюдал за окном привычную пелену нескончаемого дождя…

Иногда у меня появлялся гость. Не часто. Все время один и тот же. И всегда без предупреждения. Он приходил ближе к полуночи, ставил в угол распахнутый зонт и следовал в залу. Я вынимал из шкафа бутылку сухого болгарского, разливал его по низким стаканам, и мы принимались разглядывать улицу.

Мы могли долго молчать. Гость, который меня навещал, был моим давним товарищем. Когда наступало время беседы, кто-нибудь из нас произносил первую фразу или просто начальное слово. Мы неспешно тянули вино, курили и говорили о разных вещах. Внизу по пустынной дороге скользили глянцевые авто. Блестел черным лаком мокрый асфальт. Лампы уличных фонарей и фары машин отражались от него неясными желтыми бликами. Временами из мутной темени выныривали припозднившиеся прохожие. Временами по жестяному карнизу били тяжелые капли. Мы сидели почти неподвижно и ловили вибрации мира. Мир играл вместе с нами полуночный блюз…

В последний раз он пришел ко мне без зонта, с мокрыми спутанными волосами и с собственной бутылкой в руке. Я сидел в старом продавленном кресле и читал Генри Миллера. Тишина затопила квартиру.