Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин Страница 2

— Он мог его популяризировать, — сказал я. — Он же адмирал был. Наверняка этим дегтем пропитывались борта фрегатов, одержавших ту самую победу над шведами… или лучше над турками?

— …Адмирал Чичагин — владыка дегтя… — записал в блокнот Хазин.

— Вычеркни, — посоветовал я. — Повелитель дегтя — это смешно, Хазин.

— Какая разница? Эти книги все равно никто не читает. Главное, чтоб под обложкой была фотография Механошина. А адмирал Чичагин, деготь, ерши… Всем на это плевать.

Хазин прав, плевать. И добровольно никто не читает. Дарят библиотекам и почетным гостям вместе с магнитиком, ежедневником и кружкой. А почетные гости забывают в автобусах, в аэропортах и на вокзалах. Такова незавидная участь локфика.

— Витя, в прошлый раз ты написал, что основателем Княж-Погоста был внебрачный сын Андрея Боголюбского, — сказал Хазин. — Никто и не заметил.

— Ну, теоретически…

Я попытался вспомнить историю, но вспомнил только то, что у Андрея Боголюбского имелись проблемы с позвоночником, что он отличался неукротимостью в мечевом бою, что, судя по его архитектурам, тяготел к прекрасному. Росту же был ниже среднего.

— Все-таки лишнего лучше не городить, — заметил я. — Здесь не тот случай.

Незавидная, но великая участь.

Хазин отмахнулся.

— Случай всегда тот, — сказал он. — Всегда. Вить, чего ты дергаешься-то? Материал кое-какой есть, городок вроде симпатичный — считай, полдела сделано.

Полдела да. Текст, правда, не идет, но это в локфике случается.

— Или это… — Хазин ухмыльнулся. — Старые раны болять? Дым отечества?

— Не болять, — ответил я. — И не дым. Поехали лучше.

Хазин повесил камеру на бок, завел двигатель, «шестерка», скрипя, двинулась по Типографской.

— Надо работать по обычной схеме, — рассуждал Хазин. — От славного прошлого к славному будущему. От дегтя к предприятию «Музлесдревк», от старой водокачки к новой водокачке. И не забываем ершей!

Хазин указал на плакат с гербом, украшающий стену типографии. Ерш на плакате выглядел весьма себе рококо. А Хазин пребывал в хорошем настроении.

— Мне кажется, что роль ерша у нас недооценена, — рассуждал он. — Собственно, вспоминается «Сказ о Ерше Ершовиче», ну и еще что-то там… А зря. С ершом можно в принципе работать. Хотя наш народ, конечно, больше любит мышь.

— Наш народ любит мышь? — удивился я.

— В широком смысле да. — Хазин притормозил, сделал несколько снимков холодным фильтром: гостиница, сбербанк, «Хозтовары», «Парикмахерская». — В том же противостоянии мыши и кота народ отождествляет себя, безусловно, с мышью. Мышь — это маленький человек, Акакий Акакиевич. Кот же — стихия насилия, власть, империум, погром. И народ едет в тот же Мышкин и с вызовом покупает красную глиняную свистульку, потому что народ — стихийный бунтовщик. Читай Пушкина, там про заячий тулуп и мосье Швабрина.

Уолт Дисней, подумал я. Швабрин, кажется, сволочь, после обеда Хазин, случается, утомителен.

— Тогда покровитель Мышкина — Уолт Дисней? — спросил я.

Хазин задумался, проверил вспышку, двинулся дальше.

— Надо, кстати, подкинуть им идею, — рассуждал Хазин, руля. — Пусть мышкинская мэрия бьет челом в «Маус Хаус», как там… «не растекаясь мысью по древу, вычерпнет Дон своими шеломами…».

Я с сомнением хмыкнул.

— Только не говори, что по древу можно растекаться мыслью, — сказал Хазин.

— Но и мышью тоже растекаться нельзя, — возразил я.

— Мысью как раз можно. Знаешь, есть такие лесные древесные мыши, мелкие, но чрезвычайно шустрые, меня такая в детстве укусила… Мысь, короче. Слушай, я понял! В русской культуре нет сказок про мышей!

— И что?

Заныли зубы и голова. Хазин не унимался.

— И вот почему. Мышь — безусловный носитель протестантской парадигмы, — вывел Хазин. — Несколько отстраненный элемент, чуждый. Мышь крадется вдоль стен и крадет зерно, мышь распространяет инфекции, мышь грызет проводку бомбардировщика «Максим Горький», мышь — безусловное зло. Но нам почему-то многие годы внедряли ее позитивный образ…

— Хазин, — попросил я. — Ты противоречишь сам себе.

Нет, он не унимался:

— Ерш напротив — явный государственник, он выступает прямо и гордо, с открытым забралом! Я думаю, нам надо это подчеркнуть!

— Не надо, Хазин, — попросил я. — Не надо.

— Почему?!

— Ты же не знаешь, кто на самом деле книгу заказывал, да? А может, ее протестанты заказывали?

— Это Механошин-то протестант?! Ты его рожу видел?

Хазин наблюдателен.

— Механошин, может, и не протестант. Но вряд ли книгу заказывал именно он.

— Думаешь, Светлов? — тут же зацепился Хазин.

Я промолчал. Теоретически мог и Светлов.

— Ладно, — согласился Хазин. — Но я бы на твоем месте об этом подумал…

— А как быть с чагой? — спросил я.

— Чага — второй камень, на котором зиждется здание чагинской истории. Здешняя чага — самая лучшая. Чага от чего, кстати?

— От всего, — сказал я.

— Я так и знал.

Хазин попилил ногтем зуб и добавил:

— Тут у них День города скоро.

— И что?

— Может, я свалю, а? Домой смотаюсь на денек. Сам знаешь, я эти карнавалы не очень…

— Надо будет поснимать, — возразил я. — Для книги может пригодиться.

— Поснимай сам, Вить, это не сложно, знай дави на кнопку!

— Не, я один отдуваться не собираюсь.

Хазин принял к обочине и затормозил, скептически сфотографировал нарисованную женщину в окне «Парикмахерской».

— Твой дед вырезал «Калевалу» на рисовом зерне, а ты соскочить хочешь?

— Буквально на три дня! Витя! Устал, честно! Носимся как бобики же…

Я с Хазиным был отчасти согласен, проект разворачивался сумбурно и бестолково, но с Крыковым всегда так. Много пафоса, беготни, нелепых скачек и диких идей, но результат, как правило, вполне.

— Мне несколько непонятно, куда качать? Куда мессир Крыков ведет нашу плоскодонку?

— Хазин, не мельтеши, — посоветовал я. — Собирай материал. За тобой фото, за мной текст, все просто.

Мы сидели в машине на углу Типографской и Любимова под шелудивой акацией, в пестрой тени, в масляном запахе желтых цветов. В восемь лет я нарвал таких кружку с горкой и съел, зачем — не вспомнил, кажется, на спор с Федькой, потом меня тошнило рыжим.

Типографская зарастала, сирень разошлась вдоль заборов, подъела тропки и подбиралась к асфальту, хлопала проезжающие машины кистями, но не пахла — год акации. Мне нравилось это место. Раньше здесь стоял ларек, в нем принимали стеклотару и продавали лимонад, сейчас пустырь. То есть плешак, засыпанный кочегарным шлаком. Удобно сидеть и смотреть: по Центральной едут в мэрию, по Любимова за РИКовский мост.

— Думаю, надо качать от обороны, — предложил я. — Наш сабж — один из символов обороны страны, а здесь, в Чагинске, работал снарядный завод. Здесь реально ковалось оружие победы. Без сомнения, это неслучайно. Можно сказать…

Я потер виски: с ходу не придумывалось, чертов Хазин инфицировал голову «Калевалой» на рисовом зерне, я пытался отогнать этот образ и мысль: