Зов красной звезды. Писатель - Бэалю Гырма Страница 2

— Нет, позвони-ка Гьетачеу. Впрочем, он уже наверняка наклюкался.

— Да, в выпивке он меры не знает. Пропивает все до последнего сантима. Жену бы пожалел. Извелась совсем. А все это Министерство информации, или как там его теперь называют?..

Госпожа Амсале мысленно представила себе опустившегося, постаревшего брата, его жену, постоянно в слезах, и набрала номер. На другом конце провода трубку сняла Тыгыст. Амсале услышала, что та плачет.

— Что с тобой? Почему плачешь? Что случилось? — озабоченно спрашивала госпожа Амсале золовку.

— Не плачу я. Уже все слезы выплакала, — ответила Тыгыст, всхлипывая.

— Но я чувствую, что у тебя, дорогая, глаза на мокром месте. Как там у вас, спокойно?

— Стрельба не затихает. Жутко делается. Вы меня немного опередили — хотела сама звонить вам. От страха не знаешь, куда деваться.

— И у нас стреляют беспрерывно. Словно град стучит по крыше. Господи, спаси нас от беды. Как там Гьетачеу?

— Лежит. Не спит… но встать не может… Вы хотели поговорить с ним?

— Лежит и пьет?

— Кажется.

— Почему ты не отберешь у него бутылку?

— Так они отдаст!

— А если он умрет? Что же, сидеть сложа руки?! — с упреком воскликнула госпожа Амсале. Но тут же пожалела Тыгыст: — И в самом деле, дорогая, что тут можно сделать? Ведь он ничьих советов не слушает. Насмерть вцепился в эти проклятые бутылки. В нашем роду такого не бывало. Напасть какая-то. И все это началось там, у них в министерстве! Сколько же дней он в запое?

— Три дня. На службу не ходит. С работы звонят постоянно, а он запер дверь и не откликается…

— Да, прямо-таки молится на эти проклятые бутылки. Не иначе как сатана в него вселился. Пока не изгонишь сатану, дело пропащее. Гибнет человек, да и только, — печально произнесла госпожа Амсале.

— А как ато Гульлят? — спросила Тыгыст.

— Здоров. — И тут же: — А у вас теф[2] есть?

Тыгыст промолчала.

— Ну ладно, утром пришлю. У нас пока есть. Все будет хорошо, крепись. Доброй ночи. — Госпожа Амсале положила трубку.

Задумалась. Характер брата всем известен. Ничего нового она не узнала. К каким только средствам она не прибегала, чтобы заставить его бросить пить, — умоляла, плакала, молилась, ходила к знахарям, колдунам, писала заклинания — и все впустую. Что еще предпринять? Разве отправить его на святые воды… Ну да бог с ним! В неудобных, но с претензией на изысканность домашних туфлях на высоких каблуках госпожа Амсале заковыляла к трюмо, достала духи, обильно смочила ими волосы, шею, грудь и, закутавшись в белую накидку, вновь легла в постель, лицом к мужу.

Ато Гульлят продолжал философствовать:

— Не стало в жизни порядка. Дети порывают с родителями. Теряется родственная связь. Друзья становятся врагами. Слуги не подчиняются своим господам, подчиненные — начальникам! Дурное время мы переживаем. Пошатнулись основы жизни. Все то, что мы создавали, рушится на глазах, как дом, деревянные опоры которого подточены древесным жучком. Мало этого — благородных людей оскорбляют нещадно — называют реакционерами. Не приведи господь!

Госпоже Амсале надоело бормотанье мужа.

— Не пора ли спать? Что толку в пустой болтовне? — резко прервала она его.

А стрельба за окном не утихала.

— Боже мой, сегодня, видать, не уснем. Хоть бы патроны у них кончились, что ли!

— Спи, милый, — ласково сказала она и прижалась к мужу.

Ато Гульлят точно не заметил ее движения, и запах духов не возымел на него никакого действия. Его волновала только стрельба за окном.

Амсале разочарованно отодвинулась.

— И то правда: чудо и хвост всегда в конце. Надо было сдать оружие, как я хотел. А все ты — «зарой во дворе», — почти простонал он.

Госпожа Амсале взвилась, как раненый зверь. Ее круглое лицо исказила гримаса досады, обиды и негодования.

— Иди, сдавай! Привыкли вы все сдавать! — воскликнула она злобно.

— Кто это «вы»?

— Все вы! — поправляя косынку, фыркнула она. — Нет в вас теперь ничего мужского. Не понимаете вы ничего, деревянные, бесчувственные. Только называетесь мужчинами, а ничего мужского в вас нет.

— И весь этот ураган оттого, что я заговорил об оружии?

— Иди, иди, сдай, говорю! Расы и деджазмачи[3] все сдали. Да и сами сдались. Почитай заявление Координационного комитета вооруженных сил, полиции и территориальной армии.

— Ну чего ты бесишься? Ведь было приказано всем — от деджазмача до простого человека — немедленно сдать оружие. Иначе конфискуют дома и имущество. Кому охота рисковать?

Опять с улицы донеслись звуки перестрелки.

— Ну так иди сдай и ты!

— Ты сошла с ума.

— Сошла с ума! — бушевала Амсале. — Не мужчина ты — вот в чем дело. Видно, даже не понимаешь этого! Что было написано в декрете, по которому свергли императора? «Сегодня, 12 сентября 1974 года, император низложен. Власть перешла в руки Временного военного административного совета». Когда императора выводили из дворца, с ним, говорят, была лишь одна-единственная собачонка! А разве не хвастались «защитники отечества»: «Если тронут императора, вся Эфиопия превратится в военный лагерь. Реки крови потекут по стране, земля станет грозным вулканом; свет превратится во тьму»?! И вот покончено с династией. Кто будет теперь управлять Эфиопией? Так и не увидели мы ни одного храбреца, который хоть пальцем пошевелил бы ради спасения страны!

— Ради всего святого, оставь меня в покое, прошу тебя, женщина!

— А декрет о национализации сельскохозяйственных земель! Земля — народу![4]

— Ну, ты действительно сошла с ума!

— Да, теперь все наши земли отданы народу. И все это дела Дерга[5]. Кто-нибудь тогда поднял руку против него? Вот тебе и помещичьи земли — все ушло! Теперь кто не работает, тот не ест! Об этом кричат на всех площадях.

— Да отстань ты от меня наконец! Прошу тебя.

— А крику-то было! «Если кто посмеет посягнуть на чужую землю, на чужое добро, люди станут как звери. Стоит затронуть помещичьи земли, хозяева посеют на них пули, а в реках потечет кровь…» Вздор! Не будет ни свиста пуль, ни кровавых рек. Пожалуй, никто и пальцем не пошевельнет, чтобы защитить свои права!

— Говорю тебе, замолчи!

— А я тебе говорю, что нет нынче настоящих мужчин среди знати!

Ато Гульлят не мог больше терпеть. Кряхтя, он встал с постели, набросил габи[6] поверх пижамы и поплелся в гостиную. Вид у него был нелепый: плешь во всю голову, тоненькие ноги, огромный живот, узкие плечи и толстая, как пень, шея. Он казался каким-то жалким. Остановился у двери и, поглядев краем глаза в сторону жены, сказал:

— Лучше всю ночь слушать пальбу за окном, чем твои дурацкие упреки. —